Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

забудутся и, обретая популярность в народе, пойдут гулять по округе под именем «шингораек», чтобы в приукрашенном и донельзя измененном виде однажды вернуться к своему родителю. Историй у старого Карыма бездна...

Но старика надо сначала раскачать, растормошить, ввести во вкус. Лучше всех это умеет Петька Аристов, по кличке Тунгус, раскосые глаза которого Карым отличает среди остальных. Может, узкоглазый Петька напоминает ему утонувшего сына Алима и потому старик так приветлив с ним – как узнаешь?

– Карым Пасович! – начинает Петька. – Расскажи сказку!

К Петьке присоединяется еще десяток голосов, таких славных и заискивающих, что старику устоять невозможно.

– Ну ладно, робята, – Шингорай из казанских татар и говорит по-русски чисто, слегка по-волжски окая. – Так и быть. А про чо?

– Про охоту! – единодушно требуют сорванцы.

– Ладно, – начинает Карым, – дело было так. Вы мое ружье видели? Знаменитая вещь: за девяносто шагов гуся снимаю. Мне его мужик один подарил за то, что я его от смерти спас. Теперь таких нет. Нонче разве ружья – так просто, пукалки. А у меня фузея шомпольная, ручной работы. Ствол тобольский, замок ирбитский, ложу сам из крученой березы ладил. Для меткости сквозь дуло живую змеюку пропускал. Да-а...

Знаменитое это оружие с восьмигранным стволом саженной длины, на один заряд которого уходит чуть не полстакана пороха и не меньше дроби, в поселке все знали. Когда, бывало, ввечеру где-нибудь за Смолинской протокой глухо ухало и потом оттуда косяками уходили птицы – это значило, Шингорай там охотится.

– Так вот, – продолжал Карым, – пошел я однажды весной на уток с чучельями. С собой всего один заряд взял – зачем мне больше? Семь дробин заряжено – семи уткам убитым быть. Сижу в скрадке, гляжу: табунок садится. Я в кучу выстрелил, по головам целюсь. Бах! – хлопнул Карым в ладоши, и ребятня от неожиданности вздрогнула. – Стал уток собирать – что такое? Шесть штук лежит, одной нету. Бродил, бродил по озерушке – нет нигде. Совсем было осерчал на фузею, что подвела, зря дробинку истратила, да гляжу: у моих ног карась кверху брюхом со дна всплыват, еще трепещется, а голова дробиной пробита. Однако не подвела фузея: и на суп и на жарево есть. Старуха страсть карасей любит, жалко, что всего один. Да ничего не поделаешь: голыми руками ловить не станешь. Вылез я потихоньку на берег, присел на пенек из бродней воду вылить: голенища у меня широкие, а сгоряча поднять позабыл. Снял сапоги, а из-за голяшек пара карасей вывалилась! Здоровущие! Озерушка ими прямо кишела, и, пока я убитых уток вброд собирал, они мне за голяшки и понатыкались. – Карым плутовато прищуривается на разинувших рты ребятишек. На их мордашках ожидание. – Шибко я тогда обрадовался: сгреб добычу и в облас поскорей. Удача завсегда силы прибавляет – размахался я веслом, разогнал обласишко, даже днище обуглилось от трения. Не верите? Хотите – гляньте: вон на мысочке мой обласок сушится.

Глянув вслед убегающей ребятне, Карым вернулся к чайнику.

– Здоров ты врать, дядя! – заметил подросток постарше. – Ты днище сам опалил, чтобы не загнивало.

– А ты, малай, слушать – слушай, а врать не мешай, на то, сынок, и сказка, – ответил старик. – Иной раз и быль сказкой кажется, не отличишь. Да-а... Во всем надо уметь видеть главное: главную мысль, главное дело, главное слово.

– Дедушка! А какое дерево в тайге главное? – вновь подступил к Карыму Петька Аристов.

– А какое звено в цепи главное? – откликнулся Шингорай. – Выкинь одно звено – и нет цепи, загуби одно древесное племя – и осиротеет лес. Сам подумай: дома из сосны рубим, большие лодки: каюки – из еловых плах, малые обласа осиновые, поплавки на сетях – осокоревые, изгородь вокруг избы – таловая, дуга над конем – из черемухи, полозья на санях – березовые. Туеса, куженьки из бересты шьем, ложки из осины режем. Уж на что бузина никчемный куст – и та от мышей спасает. Царь же в тайге – кедр. Нет ему равных. Весло ли, лыжи ли – на все кедр годится. В кедровой посуде молоко не скисает, в кедровом сундуке моль не плодится. От щедрости своей кедр всякую живность вокруг кормит. Не одна роньжа-кедровка, но и белка и бурундук орешки запасают. Косолапый с лесины шишки отрясет, сам поест, и мышам останется. Где мыши – там и колонок, и горностай, и куница с соболем.

Не одни зверушки – люди от кедра кормились. Говорят, сам Ленин это хорошо понимал. После разрухи орешек многих от голодной смерти спас. В те поры специальная контора имелась – «Кедропром». Мы всем поселком шишковать ходили – дело это серьезное. Кедрач берегли пуще глазу. Это ведь в нонешние годы строгий порядок забывать стали. Захочет какой удалец из экспедиции орешков – оседлает трактор и прет в тайгу, да так, что стон идет по чащобе. Завалит кедр попригляднее, наберет десяток шишек, чтобы вечерком пощелкать, и поминай как звали. А лесина столетняя гнить останется. Невдомек лиходею, что дерево основа жизни таежной... Да-а... Ханты это хорошо понимали и переселенцам понять давали. Взять Мегион, к примеру: он в кедровом материке стоит, бурундуки по избам бегают, а никто кедры на дрова не валит

От «Заготпушнины» я по разным местам ездил, много чего навидался. Однажды наткнулся в тайге на несчастного: голый к лесине привязан комарам на корм. Едва живого с лесины снял, обмыл, закутал. Оказалось, напаскудил он когда-то в чужих угодьях: срубил десяток кедров для хозяйства. Человек оказался пришлый, бестолковый. За порубку наказали его хантишки: настигли в тайге и голышом привязали, другим в острастку. Кабы не я – высосали бы его комаришки, как младенец соску. Да-а... Берегли тайгу.

У каждой семьи свои угодья имелись. Поблизости на всех не хватит, потому у большинства они далековато случались. По нашим-то дебрям только рекой добираться приходится, на веслах плыть когда день, когда и два. В