Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Катона пырнули кинжалом в правую руку, и, хотя он умолял Агенобарба держаться стойко, тот бежал в свой дом, заперся там и отказался выходить.

На следующий день Помпея и Красса выбрали консулами, и вскоре после этого, как было решено в Луке, они позаботились о получении провинций, которыми желали править по окончании их полномочий: Испания досталась Помпею, Сирия — Крассу, на пять лет вместо одного года, как обычно; при этом проконсульство Цезаря в Галлии продлевалось также на пять лет. Помпей даже решил не покидать Рим после окончания консульства и править Испанией через своих подчиненных.

Пока все это происходило, Цицерон держался в стороне от государственных дел. В те дни, когда не надо было идти на судебные заседания, он оставался дома и присматривал за тем, как его сына и племянника обучают грамматике, греческому языку и риторике. Почти каждый вечер он тихо обедал с Теренцией. А еще сочинял стихи, начал писать сочинение по истории и упражнялся в ораторском искусстве.

— Я все еще в изгнании, — заметил он мне, — только теперь место моего изгнания — Рим.

Цезарь вскоре получил известие о выступлении Цицерона в сенате, отражавшем перемену его взглядов, и немедленно послал ему благодарственное письмо. Я помню, как удивился Цицерон, когда один из гонцов Цезаря, необычайно быстрых и надежных, доставил ему это послание. Как я уже объяснял, почти вся переписка Цезаря и Цицерона впоследствии была изъята властями. Но я помню начало писем триумвира, потому что оно всегда было одинаковым: «От Гая Цезаря, императора, Марку Цицерону — привет. Со мной и моим войском все в порядке…»

А в том письме были и другие строки, которых я никогда не забуду: «Я рад узнать, что для меня есть место в твоем сердце. Нет другого человека в Риме, чье мнение я ценил бы выше твоего. Ты можешь во всем на меня положиться».

Цицерон разрывался между благодарностью и стыдом, облегчением и отчаянием. Он показал письмо своему брату Квинту, который только что вернулся с Сардинии. Тот сказал:

— Ты поступил правильно. Помпей оказался неверным другом. Может, Цезарь будет вернее. — А потом добавил: — Честно говоря, пока я был на чужбине, Помпей обращался со мной так презрительно, что я подумал, не лучше ли присоединиться к Цезарю.

— И как бы ты это сделал?

— Ну, я же солдат. Я мог бы, например, попросить у него какую-нибудь военную должность. Или ты мог бы попросить за меня…

Сперва Цицерон колебался: он не хотел упрашивать Цезаря об одолжении. Но потом увидел, каким несчастным чувствует себя Квинт после возвращения в Рим. Конечно, ему досаждал злосчастный брак с Помпонией, но дело было не только в нем. В отличие от старшего брата, Квинт не был защитником или оратором, и его не слишком привлекали суды или сенат. Он уже побывал претором и наместником Азии, оставалось только консульство, которое он мог получить благодаря счастливому случаю или чьему-нибудь покровительству, и никак иначе. И опять-таки, перемена судьбы могла свершиться лишь на поле брани…

Вероятность этого казалась небольшой, но все вышесказанные рассуждения привели братьев к выводу, что они должны связать свою судьбу с Цезарем. Цицерон написал Цезарю, прося за Квинта, и триумвир немедленно ответил, что будет счастлив услужить ему. Более того, в ответ он спросил у Цицерона, не возьмется ли тот присмотреть за обширным строительством, которое Цезарь затеял в Риме, надеясь превзойти Помпея. Следовало потратить несколько сотен миллионов сестерциев на устройство нового форума в срединной части города и на создание крытого прохода в милю длиной на Марсовом поле. Чтобы вознаградить Цицерона за труды, Цезарь дал ему ссуду в восемьсот тысяч сестерциев под два с четвертью процента — половину рыночного курса.

Вот каким был Цезарь. Он, как водоворот, засасывал людей лишь за счет своей неутомимости и жажды власти, пока не заворожил почти весь Рим. Всякий раз, когда его «Записки» вывешивали у Регии, перед ними собирались толпы людей, стоявших там весь день и читавших о его свершениях.

В тот год покровительствуемый им юный Децим победил кельтов в великой морской битве на просторах Атлантики, после чего Цезарь велел продать в рабство весь кельтский народ, а его вождей — казнить. Британия была завоевана, Пиренеи — замирены, а нервии на северо-востоке Галлии — почти совсем истреблены. Каждую общину в Галлии обязали платить налог, несмотря на то что Цезарь разграбил их города и вывез все древние сокровища. Четыреста триста тысяч германцев — узипетов и тенктеров — мирно перешли Ренус и были одурачены Цезарем: он внушил им ложное чувство безопасности, притворившись, будто согласен на перемирие, а после уничтожил их. Военные строители воздвигли мост через Ренус, и Цезарь со своими войсками восемнадцать дней лютовал в Германии, после чего отступил обратно в Галлию и разобрал мост. Наконец, будто этого было недостаточно, он пустился в море с двумя легионами и высадился на варварских берегах Британии — многие в Риме вообще отказывались верить в существование этого места, лежавшего за пределами изведанного мира, — сжег несколько деревень, захватил рабов и отплыл домой, успев избежать зимних штормов.

Помпей собрал сенаторов, чтобы отпраздновать победы Цезаря и установить в честь тестя добавочные публичные молебствия сроком в двадцать дней, — вслед за чем последовала сцена, которую мне никогда не забыть. Сенаторы один за другим вставали, чтобы восславить Цезаря, Цицерон послушно сделал это среди прочих, и в конце концов осталось вызвать одного Катона.

— Граждане, — сказал тот, — вы все опять лишились рассудка. По подсчету самого Цезаря, он перебил четыреста тысяч человек, женщин и детей — людей, с которыми мы не были в ссоре, с которыми мы не воевали — во время похода, не одобренного ни сенатом, ни римским народом. Я хочу внести два встречных предложения: во-первых, мы должны не устраивать празднества, а принести жертвы богам, чтобы те не обрушили свой гнев на Рим и наше войско из-за глупости и безумия Цезаря; а во-вторых, Цезарь, показавший себя преступником, должен быть передан германским племенам, дабы те решили его судьбу.

Крики ярости, которыми встретили эту речь, были похожи на вопли боли:

— Предатель!

— Галлолюб!

— Германец!

Несколько сенаторов вскочили и начали толкать Катона туда-сюда, отчего он споткнулся и шагнул назад. Но, будучи сильным и жилистым, он сумел восстановить равновесие и продолжал стоять на прежнем месте, свирепо глядя на остальных орлиным взором.

Кто-то предложил, чтобы ликторы немедленно забрали Катона в тюрьму и держали там до тех пор, пока он не извинится. Однако Помпей был слишком