Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

хотя каждый знал, что они всегда ненавидели друг друга. Однако некоторые сенаторы были полны решимости дать отпор бесстыдству и высокомерию триумвирата. Были назначены прения о распределении консульских провинций; одно из предложении состояло в том, чтобы лишить Цезаря обеих Галлий, и Ближней, и Дальней. Цицерон знал: если он посетит курию, его спросят, что он думает об этом. Поначалу он решил остаться в стороне, но потом рассудил, что рано или поздно ему придется совершить публичное отречение, так почему бы не покончить с этим сразу?

Он начал работать над речью.

Накануне прений, после двух с лишним лет пребывания на Кипре, в Рим вернулся Марк Порций Катон. Высадившись в Остии, он с большой пышностью проплыл вверх по Тибру, приведя груженные сокровищами корабли. Катона сопровождал его племянник Брут — молодой человек, от которого ожидали великих дел. Весь сенат, все магистраты и жрецы, как и большинство горожан, явились, чтобы приветствовать Катона, возвратившегося домой. В месте его высадки и встречи с консулами соорудили пристань с раскрашенными шестами и лентами, но он, облаченный в потрепанную черную тунику, проплыл мимо, стоя на носу величественной галеры с шестью рядами весел — не поворачивая костистого лица, неотрывно глядя вперед.

Собравшиеся сперва задохнулись и разочарованно застонали от такого высокомерия. Но потом на берег начали выгружать сокровища: вереница запряженных быками повозок растянулась от военного порта до государственной сокровищницы в храме Сатурна. Эти повозки везли семь тысяч серебряных талантов. Одним этим Катон поправил состояние казны — средств хватало, чтобы обеспечить граждан бесплатным хлебом на пять лет. Сенат собрался на срочное заседание, чтобы сделать Катона почетным претором, а заодно дать ему право носить особую тогу с пурпурной каймой.

Когда Марцеллин предложил ему высказаться в ответ, Катон пренебрежительно отозвался о «гнусных побрякушках»:

— Я выполнил долг, возложенный на меня народом Рима, — поручение, о котором я никогда не просил и за которое предпочел бы не браться. Теперь, когда с ним покончено, мне ни к чему восточная лесть, ни к чему кричащие одеяния. Осознание того, что я выполнил свой долг, для меня достаточная награда, какой она должна быть для любого мужчины.

На следующий день в сенате обсуждали распределение провинций, и Катон снова присутствовал там, будто никогда не уезжал. Сидя в своей обычной позе, он, как всегда, внимательно изучал отчеты казначейства, желая убедиться, что государственные деньги не тратятся впустую. Лишь когда Цицерон встал, чтобы заговорить, Марк Порций отложил отчеты в сторону.

Заседание шло уже долго, и большинство бывших консулов успели высказаться. И все равно Цицерон ухитрился еще немного затянуть тревожное ожидание, посвятив первую часть речи нападкам на своих старых врагов, Пизона и Габиния: первый наместничал в Македонии, второй — в Сирии. Потом консул Марций Филипп, женатый на племяннице Цезаря и, как и многие другие, начавший проявлять беспокойство, перебил Цицерона и спросил, почему тот все время нападает на этих двоих, послушно действующих по чужой указке, хотя на самом деле за изгнанием Цицерона стоял сам Цезарь. Именно такой удобный случай и требовался знаменитому оратору.

— Потому что, — ответил он, — я придаю общим интересам больше значения, чем своей личной обиде. Я горю неимоверной любовью к отечеству. Это мирит и снова соединяет меня с Гаем Цезарем и восстанавливает добрые отношения между нами. Не могу я, — теперь ему приходилось кричать, чтобы перекрыть презрительный смех, — не быть другом всякому человеку с заслугами перед государством. В отличие от своих предшественников, он решил подчинить нашей власти всю Галлию. Он добился полного успеха в решительных сражениях против сильнейших и многочисленных народов Германии и Гельвеции; на другие народы он навел страх, подавил их, покорил, приучил повиноваться державе римского народа[93].

Это было не самое убедительное выступление, и в конце мой хозяин сам уличил себя во лжи, попытавшись притвориться, будто они с Цезарем на самом деле вообще никогда не были врагами, — образчик софистики, встреченный насмешками. И все-таки он справился. Предложение о замене Юлия Цезаря не приняли, и в конце заседания Цицерон пошел к выходу, не склонив головы, хотя большинство страстных противников Цезаря вроде Агенобарба и Бибула в знак отвращения повернулись к нему спиной.

Тут его и перехватил Катон. Я ждал у дверей и слышал весь их разговор.

Катон:

— Я несказанно разочарован тобой, Цицерон. Твое отступничество только что лишило нас, наверное, последней возможности остановить диктатора.

Цицерон:

— Почему я должен останавливать человека, который одерживает победу за победой?

Катон:

— Но ради кого он одерживает эти победы? Ради республики или ради себя самого? И в любом случае — когда завоевание Галлии стало государственной задачей? Разве сенат или народ поручали ему вести эту войну?

Цицерон:

— Тогда почему ты не предложишь ее закончить?

Катон:

— Возможно, я так и сделаю.

Цицерон:

— Да… И посмотрим, как далеко это тебя заведет! Добро пожаловать домой, между прочим.

Но Катону было не до шуток, и он тяжело зашагал прочь, чтобы поговорить с Бибулом и Агенобарбом. С этого времени он возглавил противников Цезаря, а Цицерон удалился в свой дом на Палатине, чтобы вести более спокойную жизнь.

В том, что сделал Цицерон, не было ничего героического. Он понимал, что потерял лицо. «Простимся со справедливыми, правдивыми, честными правилами!»[94] — так он подытожил все это в письме к Аттику.

Однако после долгих лет, даже обладая мудростью, которую дает знание о прошлом, я не вижу, что еще он мог бы сделать. Катону было бы легче бросить вызов Цезарю. Он был из богатой и могущественной семьи, и над ним не висела постоянная угроза в виде Клодия.

Дальше все развивалось именно так, как задумали триумвиры, и Цицерон не смог бы это остановить, даже если бы пожертвовал жизнью. Сперва Клодий и его головорезы мешали подготовке к выборам консулов, так что ее пришлось прекратить, потом стали угрожать и запугивать других кандидатов, пока те не отказались от своего намерения, и в конце концов выборы были отложены. Только Агенобарб, при поддержке Катона, нашел в себе мужество бороться против Помпея и Красса. Большинство же сенаторов надели траур в знак недовольства.

Зимой город впервые наводнили ветераны Цезаря. Они пьянствовали, развратничали и угрожали любому, кто отказывался приветствовать изображения их вождя, воздвигнутые ими на перекрестках. Накануне перенесенных выборов Катон и Агенобарб отправились при свете факела к загонам для голосования, чтобы заявить свои права на сбор голосов. Но по дороге на них напали — приспешники то ли Клодия, то ли Цезаря — и убили факельщика.