Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Катон своими словами навредил себе больше, чем может навредить ему любое наказание, — объявил он. — Дайте ему уйти. Это не такое уж важное дело. Для римского народа он навечно будет проклят за свои предательские речи.

Я тоже чувствовал, что Катон нанес себе огромный урон в глазах всех умеренных и здравомыслящих, о чем и сказал Цицерону, когда мы шли домой. Учитывая его новообретенную близость с Цезарем, я ожидал, что он согласится со мной, но, к моему удивлению, он покачал головой:

— Нет, ты совсем не прав. Катон — пророк. Он выкладывает правду с откровенностью ребенка или безумца. Рим пожалеет о том дне, когда связал свою судьбу с Цезарем. И я тоже пожалею.

Я не притязаю на то, чтобы считаться философом, но заметил вот что: всякий раз, когда кажется, что нечто достигло высшей точки, можно быть уверенным — оно уже начало разрушаться.

Так было и с триумвиратом. Он возвышался над государством, как гранитная глыба. Однако в нем имелись слабые места, никем не замечаемые, обнаружившиеся лишь со временем. Главную опасность представляло непомерное честолюбие Красса.

Многие годы он был известен как богатейший в Риме человек, чье состояние равнялось примерно восьми тысячам талантов, или почти двумстам миллионам сестерциев. Но позже это стало казаться едва ли не ничтожной суммой по сравнению с богатствами Помпея и Цезаря, выкачивавших ценности из целых стран. Поэтому Красс вознамерился уехать в Сирию — не для того, чтобы управлять ею, а чтобы, опираясь на нее, устроить поход против Парфянской империи. Те, кто знал хоть что-нибудь об Аравии с ее предательскими песками и жестокими народами, считали этот замысел крайне рискованным, в особенности, я уверен, Помпей. Но последний питал к Крассу настолько сильное отвращение, что не делал попыток его отговорить. Что же касается Цезаря, тот всецело поощрял Красса и отослал из Галлии обратно в Рим его сына Публия, с которым я встретился в Мутине. Публию дали тысячу отлично подготовленных всадников, чтобы он мог присоединиться к отцу и стать помощником главноначальствующего.

Цицерон презирал Красса больше, чем кого бы то ни было в Риме. Даже к Клодию он время от времени выказывал уважение — против воли, — но Красса считал бесстыдным, жадным и двуличным, причем все эти черты прятались за увертливостью и показным дружелюбием. В то время они отчаянно сцепились в сенате. Цицерон обвинил Габиния, ушедшего в отставку наместника Сирии и своего старого врага, в том, что тот наконец поддался на посулы Птолемея и восстановил фараона на египетском престоле. Красс же защищал человека, которого собирался сменить в должности наместника, и Цицерон упрекнул его в том, что он ставит свои личные интересы выше интересов республики. На это Красс язвительно заметил, что Цицерон был изгнанником.

— Лучше честный изгнанник, — ответствовал мой хозяин, — чем отпетый вор.

Красс подошел к нему, выпятив грудь, и двух немолодых государственных деятелей пришлось силой удерживать от драки.

Помпей отвел Цицерона в сторону и сказал, что не допустит такого обращения со своим соконсулом, а Цезарь прислал из Галлии суровое письмо, пояснив, что он расценивает любые нападки на Красса как оскорбление, нанесенное ему. По-моему, их беспокоило то, что народ был решительно настроен против похода Красса и это начало подрывать власть триумвирата. Катон и его сторонники провозгласили незаконной и безнравственной войну в стране, с которой у республики есть договор о дружбе. Они предъявили предзнаменования, показывавшие, что это оскорбляет богов и послужит причиной падения Рима.

Красс был немало обеспокоен сложившимся положением и стал искать публичного примирения с Цицероном. Он связался с ним через Фурия Крассипа, своего друга и зятя Цицерона, и тот предложил дать для обоих обед накануне отъезда Красса. Отказаться от приглашения означало выказать неуважение к Помпею и Цезарю, так что Цицерону поневоле пришлось пойти.

— Но я хочу, чтобы ты был у меня под рукой как свидетель, — сказал он мне. — Этот негодяй припишет мне слова, которых я не говорил, и заявит, что я будто бы оказывал ему поддержку.

Само собой, я не присутствовал на самой трапезе. Но мне очень хорошо запомнилось кое-что из случившегося в тот вечер. У Крассипа был прекрасный дом, стоявший посреди сада, на берегу Тибра, примерно в миле к югу от города. Цицерон и Теренция прибыли туда первыми и смогли побыть с Туллией, у которой недавно случился выкидыш. Она выглядела бледной — несчастное дитя! — и худой, и я заметил, как холодно обращается с нею муж, пеняя за тот или иной недосмотр — поникшие цветы в букетах, неважно выглядящие закуски.

Красс появился часом позже с целой вереницей повозок, прогремевших по внутреннему двору. С ним была его жена Тертулла — пожилая матрона с кислым лицом, почти такая же лысая, как и он сам, — сын Публий и его невеста Корнелия, очень изящная семнадцатилетняя девушка, дочь Сципиона Назики, считавшаяся одной из самых желанных невест среди богатых наследниц Рима. Еще Красс привел с собой целую свиту из приближенных к нему центурионов и письмоводителей, чьей единственной обязанностью, похоже, было сновать взад-вперед с письмами и другими свитками, подчеркивая, что их хозяин — важная особа. Когда гости отправились обедать и за ними перестали приглядывать, они развалились в креслах и на диванах Крассипа и принялись пить его вино. Меня поразило, насколько эти комнатные воины отличаются от умелых, закаленных в битвах подручных Цезаря.

После еды мужчины отправились в таблинум, чтобы обсудить военные дела, вернее, Красс разглагольствовал о них, а остальные слушали. Он стал очень туг на ухо — ему уже исполнилось шестьдесят — и говорил слишком громко. Публий чувствовал себя неловко.

— Хорошо, отец, не нужно кричать, мы же не в другой комнате… — останавливал он Красса время от времени. Пару раз Публий взглянул на Цицерона и приподнял брови, молча извиняясь. Красс объявил, что отправится на восток — в Македонию, потом во Фракию, Геллеспонт, Галатию и северную часть Сирии, пересечет пустыню Месопотамии, переправится через Евфрат и глубоко вторгнется в Парфию.

Мой хозяин сказал в ответ:

— Наверное, они прекрасно знают, что ты идешь. Тебя не беспокоит, что нападение не станет неожиданностью?

— Мне не нужна неожиданность, — насмешливо ответил Красс. — Я предпочитаю ей уверенность. Пусть они дрожат при нашем приближении.

Он приметил на своем будущем пути богатую поживу, назвав святилище богини Деркето[95] в Иераполе и храм Иеговы в Иерусалиме, украшенное драгоценными камнями изображение Аполлона в Тиграоцерте, золотую статую Зевса в Ницефории и сокровищницу в