Кровавый век - Мирослав Попович

Короче говоря, в русском национальном самосознании 1970–1980-х гг. наблюдаем все те явления, которые можно было констатировать в Германии за сто лет до того: невыразительное тяготение к дохристианским мифологемам, мистико-языческие искания, поиски volkisch-народного источника государственной идеологии, ощущение собственной неповторимости и духовного величия, враждебность к западническому либерализму, агрессивный антисемитизм. В более слабой или более острой форме все эти симптомы находят проявление в культурно-политической жизни и кое-где подвергаются административному давлению и даже репрессируются, но в большинстве случаев сосуществуют с респектабельными формами общественной жизни и находят свои легальные организационные ниши и печатную трибуну. Этому течению симпатизировали такие известные писатели, как Валентин Распутин, Василий Белов, Дмитрий Жуков, Юрий Бондарев, Александр Проханов, главный редактор «Роман-газеты» Валерий Ганичев, их и многих других вместе с лидером российских коммунистов Геннадием Зюгановым и некоторыми бывшими диссидентами-антикоммунистами мы встретим позже среди вдохновителей ГКЧП и в шовинистическом «Русском национальном соборе», возглавляемом бывшим генералом КГБ Александром Стерлиговым.

При всех разночтениях и противоположностях взглядов деятели русского националистического направления расценивали свои позиции как защиту России (или коммунистическую, или православно-славянофильскую) в ее извечной борьбе против Запада. В легальной литературе координаты русско-западнического противостояния достаточно ясно определяли литераторы-«славянофилы». Так, В. Кожинов характеризует позицию Запада в отношении к России иронической цитатой из Тютчева: «…вы, – говорит у Тютчева Запад России, – четыре столетия тому назад созрели до того единства, к которому мы теперь стремимся; ваше основное начало не уделяет пространства личной свободе, оно не допускает возможности разъединения и раздробления».[706] Запад стоял за «пространство личной свободы», а Россия отстаивала тотальное единение вокруг государя; Кожинов соглашается, что именно в этом суть расхождений Запада и России, и цитирует французского историка Мишле, который обвинял Тютчева в крестовом походе против «демократического индивидуализма». Тютчев пророчил историческое торжество Великой Греко-Российской Восточной Империи (Кожинов замечал, что российская Держава – лучший перевод с французского Empire, чем Империя). Расширение Империи-Государства, по Тютчеву, было мнимым насилием, которое привело к «Великому воссоединению» и образовало «целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своею собственной органической, самобытной жизнью».[707] Приводя эти цитаты, Кожинов полностью принимает антидемократический солидаризм российской государственности: «Но в чем же Тютчев видел основное «начало» этого мира, этой Державы? Прежде всего – в глубокой и мощной способности подчинять частные, индивидуалистические эгоистические интересы и стремления интересам и стремлениям целого, общего, общенародного. Он писал о присущей этому миру «способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы» и утверждал, что на Западе, напротив, господствует совершенно иной строй жизни и сознания…»[708]

Вырисовываются контуры новой имперско-великодержавной идеологии, в которой на задний план отходят социально-экономические программы (частная или государственная собственность) и на первом плане оказывается признание исторической специфики России как цивилизации – подчинение личности «целому, общему, общенародному» если не в экономике, то в политике и идеологии.

Некоторые оппозиционные национал-патриотические круги пытались привлечь к себе Солженицына, но он откровенно не шел на поддержку крайних националистов. Однако фактически в полемике с Сахаровым великий русский писатель-изгнанник представлял именно правоконсервативный антизападнический и антилиберальный лагерь. Он не мог откровенно солидаризироваться с противниками либерализма, зато как эмигрант в свободном мире выбирал своих духовных и политических предшественников вне круга классического русского либерализма. Свою линию преемственности Солженицын вел не от кадетов («Партия народной свободы»), а от правых, от монархистов и, возможно, больше от октябристов.

В антикоммунистическом либерально-диссидентском движении и в российской интеллигентской неоформленной оппозиции преобладало противоположное умонастроение – именно в духе «демократического индивидуализма». И дело в первую очередь в том, что по своему писательскому и просто умственному уровню российская национал-патриотическая литература и публицистика были несравненно ниже либерально-демократического свободомыслия.

В 1979 году издательство YMKA-PRESS в Париже начало публикацию «Исследований новейшей русской истории»; первой в серии вышла книга приват-доцента из Франкфурта-на-Майне, выдающегося русского правоведа и историка украинского происхождения, октябриста по политическим симпатиям, В. В. Леонтовича «История либерализма в России». Предисловие Солженицына ко всей серии и к книге Леонтовича выдержано в том же антизападническом и антилиберальном духе, что и произведения советских славянофилов. Кадеты, как и в «Красном колесе», категорически отметаются Солженицыным как «радикалы». «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы. От нее и от революционных эмигрантов получил Запад первые начатки искажений».[709] Пожаловавшись на избыточную чувствительность Запада к леволиберальным «радикалам», Солженицын дальше поддерживает разоблачение правым либералом Леонтовичем радикализма кадетов, который «торжествовал над либерализмом на погибель русскому развитию». «Автор дает нам ощутить и другие возможные срывы либерализма, выражаясь его языком: к демократическому абсолютизму и к империалистической демократии. Сегодня, когда уже и на Западе повсюду либерализм потерпел уничтожительное утеснение со стороны социализма, тем более звучны предупреждения автора, что либерализм жив, лишь пока он придерживается эволюционного преобразования уже существующих структур».[710] Слова о желательности эволюционного пути, само собой, относятся не к тогдашнему коммунистическому режиму, а к прошлому – к возможным реформам российской монархии.

Но и правый октябризм Солженицын не принимает безоговорочно. Он явно недоволен либеральными «преувеличениями» относительно требований индивидуальной свободы: «Определяя метод либерализма как устранение всего, что грозит индивидуальной свободе, автор оставляет нас в неведении: должны ли существовать при этом духовные запреты?»[711] Его явно не устраивал «либерализм без берегов», свобода без «духовных запрещений», что четко разграничивало Солженицына и русскую либеральную интеллигентскую оппозицию сахаровского круга.

Все эти обстоятельства необходимо принять во внимание, когда мы говорим об украинской оппозиции и украинском диссидентском движении.

В диссидентском движении в Украине четко различались два течения: общедемократическое и национал-демократическое, или национал-патриотическое. Общедемократическое сопротивление коммунистической диктатуре представлено именами генерала Григоренко (собственно, он был москвичом и диссидентом-демократом, вовлеченным в украинское движение только благодаря организации УОГ), Леонида Плюща, Семена Глузмана, Генриха Алтуняна, Владимира Малинковича и других. Мало поддается классификациям писатель Николай Руденко, но по мотивам, которые привели его к диссидентскому сопротивлению, его тоже можно определить в первую очередь как борца за справедливость, гуманизм и демократию. Национальное самоопределение приходило к диссидентам этого круга (если приходило) только позже, в ходе переосмысления позиций в результате длительных разграничений и полного разрыва с советской властью. Такое «разделение труда» традиционно для украинской политической истории – при великодержавных условиях усилия одних борцов за свободу сосредоточивались на проблемах демократии, общих для всех регионов империи, других – на проблемах национального освобождения, и сочетание измерений достигалось трудно.

Николай Руденко

Оксана Мешко

Левко Лукьяненко

Что же касается украинского национального движения, то поначалу оно продолжает традицию ОУН – УПА и других форм национализма, отчасти традицию украинского национал-большевизма. Из первых членов-основателей Украинской Хельсинкской группы писатель-фантаст Олесь Бердник пришел к сопротивлению из национальных мотивов, соединенных с мистическим мироощущением, Оксана Мешко унаследовала национальные ориентации еще от «боротьбистов», но сидела в сталинских лагерях за попытки защиты племянника – воина УПА, Левко Лукьяненко организовал нелегальную группу для борьбы за независимость Украины на национал-большевистской платформе, его подельник Иван Кандыба политически более близок к ОУН и позже вошел в руководство радикально правой «ОУН в Украине», Нина Строката-Караванская – жена Петра Караванского, который отсидел срок за участие в молодежном кружке времен оккупации, связанном с ОУН. Алексей Тихий арестовывался поначалу за протесты из демократических мотивов, но с 1960-х гг. действовал на национально-патриотическом поле культурничества. Зиновий Антонюк, правозащитник с выраженно гуманистическими демократическими ориентациями, говорил о себе, что поначалу «был в лагере крайних националистов».[712]