Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

вот Сергей опять в Киеве, в аспирантуре пединститута. Совместные беседы за чайным столом, теперь уже втроём – вместе с Серёжиной женой Ларой, прослушивание грампластинок и мечта о совместном житии «коммуной». Нас сближала общность взглядов на искусство: незыблемость нравственного начала в искусстве и взаимозависимость искусства и жизни. Несмотря на разные эстетические пристрастия (в те времена я был увлечён западной модернистской музыкой), мы находили с ним общий язык не только в поэзии, где нашим кумиром издавна был Блок, но и в музыке, где я, не греша против модернизма, изредка возвращался к традициям, например, в романсе на стихи Блока «Девушка пела в церковном хоре» или в театральной сказке «Золушка», написанной под влиянием бесед с Сергеем. К тому времени относится наша совместная работа над статьёй «Блок и Вагнер». Я помню, как мы, собравшись в каком-то подвале, где размещалась музыкальная студия, с необычайным энтузиазмом составляли план статьи, затем слушали у меня дома на пластинках с клавирами в руках «Кольцо Нибелунгов» и другие вещи Вагнера, регулярно ходили в публичную библиотеку, где в условиях соблюдения полной тишины, мы без слов понимали друг друга, и, читая мемуары Вагнера «Моя жизнь», в частности о восстании в Дрездене 1949 года, восторгались романтическим порывом, охватившим Вагнера и Бакунина в тот период. Нашей любовью к Вагнеру удалось заразить некоторых друзей, например В. Сильвестрова, хотя в некоторых музыкальных кругах того времени к романтикам относились почти с презрением. Идя в гости к скептически настроенным друзьям, Сергей говорил: «Идём громить салоны!». Однажды целую ночь мы провели с одной женщиной за слушаньем «Тристана и Изольды» (на пяти пластинках), причём в антрактах мы пили чай и бесконечно спорили. Беседы, часто с малознакомыми людьми, инициатором которых был Сергей, были не только об искусстве, они были о человеке и о роли общения в жизни людей, об общности людей и природы. По сути, Сергей выступал в этих беседах как проповедник некоего учения, направленного против эгоистического разделения людей по признакам специализации, против преобладания рассудочности в отношении к жизни, против нарушения гармонии между человеком и природой. Это учение заключалось в необходимости осознания человеком общности всего живого на земле и в необходимости активного проявления добра. Оно давало бой «нравственной пассивности». Особое значение Сергей придавал открытости человека перед другими людьми. По его мнению, человек может вылечить боль своей души предельным обнажением её, но не пред всяким, а лишь перед любимым человеком. К этому времени (1969 год) относится написание статьи Сергея «Трагедия духовного максимализма», в которой он подробно излагает свои взгляды. Она писалась во время поездок в Москву и Ленинград, связанных с написанием его диссертации. Во время одной из них мне довелось общаться с Сергеем особенно близко.

…Был конец мая – время белых ночей. Я прилетел в Ленинград на пару дней позже Сергея. Мы встретились под памятником Петру Первому. Сергей ходил вокруг памятника с открытой книгой стихов Блока. Мы тут же отправились в театр на «Сирано де Бержерака» – любимую пьесу Сергея. После спектакля мы пошли искать пристанище. Была белая ночь, моросил дождь. Лилась нескончаемая беседа о времени, миге, вечности, о том, что между людьми нет непреодолимой пропасти. Долго мы блуждали по пустынному Ленинграду пешком и на такси, пройдя его с севера на юг. А на следующий день – масса дел: у Сергея деловые встречи, а я безуспешно пытаюсь «пристроить» в театр свою «Золушку». И так проходило несколько дней, но каждый вечер мы отправлялись с визитами. Мы побывали в гостях у философа Якова Семёновича Друскина – друга поэтов Хармса и Введенского. Встречались мы с композитором Борисом Тищенко, который написал балет «Двенадцать» по Блоку, но почему-то его стеснялся. Познакомились мы с Ксенией Юрьевной Стравинской, племянницей великого композитора. Когда я уезжал из Ленинграда, Сергей ещё оставался, он сказал, как бы продолжая тему наших разговоров «об относительности понятия времени»: «Не сокрушайся, батенька, ведь времени нет! Как и пространства». Действительно, мы продолжали встречаться и в Киеве, снова тянулись наши бесконечные беседы, а затем, преодолевая пространство, они продолжались в Одессе.

Затем наши жизни двигались по предназначенному кругу, были удачи и падения, творческие успехи и бытовые драмы. Мы встречались нечасто, поглощённые вечной гонкой в борьбе за существование. Но всё же однажды наши мечтания о «коммуне» почти осуществились. В 1977 году мы поселились бок о бок в старинном доме – со всеми неудобствами – с печным отоплением и привозным газом. Несколько раз семейство Бураго уезжало греться на Кубу, а когда они приезжали, мы Сергеем занимались вопросами приобретения дров. Вспоминаю эпизод, свидетельствующий о потрясающей коммуникабельности Сергея. Напротив нашего дома, через дорогу, – стройка. Мы, надев рваные армяки и шапки-ушанки, часов в десять вечера, чтобы было меньше свидетелей, идём через всю стройку туда, где лежат деревянные обрезки, и вдруг сторож – нас под руки в сторожку – звонит по телефону начальству: задержал расхитителей, что делать? Сергей с трагическим пафосом вопрошает по телефону: «Здесь мы – кандидат наук и член Союза композиторов – замерзаем от холода, чтобы спасти свои семьи, набрать хотя бы опилок для обогрева, но нас арестовали… и т. д.». Кончилось дело тем, что сторож полез на недостроенный дом, и начал отрывать доски от лесов и сбрасывать нам их вниз.

Встречи наши продолжались, но с меньшей интенсивностью: сказывалась перегруженность массой занятий, особенно у Сергея. Всё же запомнился совместный поход в оперу на «Лоэнгрина». Был Сергей также на литературно-музыкальном вечере, посвященном Блоку, который проводился в школе, где я работал. Наши последние свидания, к сожалению, омрачённые его болезнью, также были связаны с Блоком. Я показывал ему в записи кантату «Зелень вешняя», которая была реализацией давнего замысла, возникшего под влиянием Сергея.

Сергей Бураго оставил глубокий след не только в моей жизни. Всегда он стремился к тому, чтобы воплотить высокие идеалы в конкретной жизни. Хотел полной реализации духовных запросов в живых делах, в искусстве, в судьбах людей. Поэтому он любил людей, творящих прекрасное в искусстве, и творящих саму жизнь, как и сам он творил её для других. Сергей Бураго обладал сильным интеллектом, склонным к аналитичности, но вместе с тем он был наделён детской непосредственностью восприятия. Поэтому этот человек, пламенный апологет романтизма, был несколько холоден к современному искусству. Вот почему он, так влюблённый в драмы Вагнера, сам уподобился Парсифалю – этому победителю чувственных соблазнов и кротко любящему мир. Парсифаль (по-арабски – «простец святой») спасает от увядания и гибели рыцарей братства Святого Грааля, спасает именно