Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

благодаря своей безгрешности, наивной вере и безудержному энтузиазму.

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Высокое небо юности

Там человек сгорел…

А. Фет

И. Л. Липинский

Сколько бы ни прожил человек, сердце его всегда бьётся в том настоящем, искреннем времени, которое называется юностью. Ведь именно в эту пору жизни оно и бывает по-настоящему бесстрашным. Память, способная игнорировать многое, именно эти, мощные и чистые его движения хранит как особое сокровище, ибо они сформировали то, что мы называем смыслом жизни.

Осознаётся сей факт, к сожалению, лишь спустя многие годы после событий юности, какими бы сложными они не были. Об этом ли мы думали, блуждая по живописным берегам Южного Буга, реки, древнее имя которой – Бог? Мы – группа почти безусых молодых людей, одержимых тем миром, ради которого, как нам тогда казалось, и стоило жить – миром поэзии, искусства, философских исканий.

Это были далёкие шестидесятые, проникнутые пафосом кажущегося обновления; в эфире духовного мира (ноосфере) царили мощнейшие вихри востребованной свободы, споры горячие, страстные велись бесконечно.

В момент первого же знакомства (не только мне, но и всей нашей компании честной) Серёжа Бураго запомнился как необычайно красивый человек. Стройный шатен с пронзительно серыми, почти голубыми глазами, излучающими не по годам зрелую жизненную силу. Звонкий его смех способен был развеять любую меланхолию, умиротворяющий рокот баритонистого голоса запомнился на всю жизнь как утешение.

Мы существовали тогда, в прямом смысле этого слова, вне социума, и мысли наши были весьма далеки от какой бы то ни было активности в нём. Кант, Шеллинг, Платон были кумирами нашими, позже, в виде некоей осевой линии, вокруг которой формируется совесть (а она ведь тоже формируется), появился Александр Блок. И если для нас, Серёжиных приятелей, он был определённо (пусть даже необходимой) вехой на пути жадного поглощения поэтических книг, то для него этот, предельно трагический поэт, стал alter ego – спутником всей его многотрудной жизни.

Об этом я лишний раз вспомнил на защите его кандидатской диссертации, проходившей в предельно напряжённой атмосфере. Слишком необычными для казённого учёного совета были речи и самого диссертанта, и его блестящих официальных оппонентов. Тем не менее, подводя итоги процедуры, председательствующий, состроив плохую мину при плохой игре, констатировал, что, «хотя диссертация и защищена, совет рекомендует молодому учёному, изменить тему дальнейших исследований».

Об этом эпизоде Серёжа в дальнейшем не мог рассказывать без сардонического хохота: «Изменить Блоку? Да кто они такие, чтобы мне подобное приказывать?». Будучи истинным художником слова, интеллигентом в классическом определении этого понятия, Сергей Бураго всегда был неудобен властям. Вот почему докторская его диссертация была защищена так поздно.

Отметая подробности, память сохраняет самое важное, а точнее – характерное, и в небольшой заметке невозможно сжато описать масштабную личность.

Его лучшие, молодые годы протекали в т. и. время «застоя», годы невероятных материальных трудностей (вспомнить хотя бы «павловский период», когда, живя в центре Киева, приходилось топить печи! Лишь после, как улыбка судьбы дарован был ему «кубинский период». «Надо что-то делать», – любил повторять Сергей, и когда время наступило, он организовал «Collegium».

Сергей Бураго – личность историческая. Трудно предсказать, как будут о нём писать потомки, в одном только можно быть уверенным: во времена глухие для высокой культуры (а они и ныне продолжаются), едва ли не в единственном числе, проявив упорство гения, он смог противостоять как личность всей жалкой бутафории этой, теперешней «эпохе дешёвки» (Зураб Соткилава). И сделано это Сергеем было не в Париже, а в городе, снискавшем печальную славу столицы мещанства-хуторянства. «Человек не выбирает время, в котором он живёт», – любил повторять Бураго. Но душа его, душа художника, всегда существовала в ином времени, в ином измерении, среди тех ценностей человечества, которые принято называть вечными. «Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут; Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матф., 6-20, 21).

То высокое небо духовной страсти, время скурпулёзнейшего изучения лучших книг, лучших приобретений человечества (а они всегда были, запретить их невозможно было никогда), время, не измеряемое годами и столетиями, наверное, можно назвать небом юности каждого. Сергей Бураго прожил в нём всю свою, увы! недолгую жизнь здесь, среди нас. Там, где он сейчас, эта жизнь продолжается.

Среди сонма стихотворений, которые мы декламировали друг другу там, на берегах реки Бог, было и одно моё, которое помнил он наизусть. Пусть прозвучит оно как Реквием, как память о рано ушедшем друге.

Чакона

Жизнь прошла, упал венок

В склеп на берегу пологом.

Вырос тополь – прям, высок,

Разговаривает с Богом.

А вдали дрожат, как сны,

Белоснежные дроги,

Будто дочери весны,

Разговаривают с Богом.

Где ты, маленький росток,

Огонёк среди останков,

Жизнь прошла – упал венок

В бездну брошенный цыганкой.

Постояла и пошла

Белоснежною дорогой, —

Это осень поплыла,

Разговаривая с Богом.

Жизнь прошла, упал венок

Из простых цветов сплетённый.

Тот, кто принял сей венок,

Дремлет, мраком просветлённый.

Вечер. Сумерек сирени

Расцветают на отрогах,

Эхо древнею сиреной

Разговаривает с Богом.

Человек, ты только путник,

Посмотрись – седой висок…

Отзвенели струны лютни,

Жизнь прошла – упал венок.

Две встречи: пространство судьбы

С. Д. Абрамович

Композиция тургеневского романа «Рудин» напоминает мне гантель: вот герой приехал в некое дворянское гнездо, да и остался ночевать; так прошло четыре месяца – и вот уже целая жизнь вспыхнула да, по сути, и закончилась (ладно же им было гащивать в чужом доме по четыре месяца!). Так и наши встречи с Сергеем Борисовичем Бураго, числом же их всего две, тоже несколько напоминают эту самую гантель.

Весною 1973 года, когда вокруг, помню, уже вовсю буйствовала молодая листва и за окном моей житомирской квартиры распускались все новые и новые разноцветные тюльпаны, я, аспирант-заочник, заканчивал кандидатскую диссертацию по исторической прозе Брюсова. Было мне тогда, честно говоря, вовсе не до весны и не до природы. Закопавшийся по уши в библиотечные