Аргиш - Александр Олегович Гриневский

На печке – чайник, старый, но вычищенный, не закопчённый, крышка чудная – с пимпочкой. Какая-то кастрюля вроде среднеазиатского казана, только с ручкой.

За печкой, вдоль противоположной стены от входа, две лежанки – низкие, только чуть возвышаются над полом. Над одной, что побольше, откинутый с одного края полог, сшитый из простыней. Обычные, белые в весёлый цветочек – синие, розовые, по застиранной мятой ткани. И открытая лежанка рядом. Обе застелены оленьими шкурами. По две подушки на каждой – наволочки в тот же весёлый цветочек.

Низкая скамеечка возле печки; ружьё – двустволка – приклад вытерт, лоснится – подвешено на шесте; сундук какой-то внизу – нет, не сундук – вьючник геологический, старый – краска облезла; одежда в углу – комом. Сверху книжка какая-то потрёпанная, страницы повылазили. Вот вроде и всё…

И ощущение ветхости, пыльности. И воздух – душный, затхлый.

– Вадим, пошли! Что ты застыл? – шёпотом позвал Колька.

– Ты видел, какие у него руки? – спросил, когда отошли от чума.

– У кого? – не понял Вадим.

– Да у старика. Это не руки – это сплошная мозоль!

Последним вышел Андрей. Задёрнул за собой полог на входе. Подошёл к костру, присел на корточки.

Кормила ненка. Похлёбка из оленины и варёной картошки. Оленина жёсткая, жилистая. Сидела на корточках чуть в стороне, брала из миски мясо руками.

Скомканный был ужин. Без обычных шуточек и подначек. Даже спирт пили молча. Предложили и ей. Отказалась. Собрала грязную посуду и ушла мыть на реку.

Вот тогда чуть оживились.

– Рассказывай, что узнал? – попросил Андрея Виталий.

– Три новости. Две хорошие и одна плохая. С чего начинать?

– Давай с плохой, – не раздумывая отозвался Колька.

– У деда инсульт. Подозреваю, что обширный. Боюсь, не выживет. Людей рядом нет. Оставлять их одних нельзя. Она – совсем ещё девчонка. Надо задержаться здесь.

Все согласны?

– На сколько? – спросил Вадим.

– Я не Господь Бог, – Андрей пожал плечами. – Думаю, дня за два, за три всё решится…

– Понятно. Теперь давай хорошие.

– Речка… Светлой называется. По-ихнему – не выговорить. Язык – ногу сломишь.

– Красиво! – задумчиво проронил Вадим, с трудом стягивая с ноги мокрый сапог.

– И попали мы сюда… Ребята! Все обзавидуются! Закрытая река – двойной заказник по сёмге и по агатам. Только местным можно. Их территория, они тут испокон веков живут. А так… мышь не проскочит! Стерегут.

Так что, Виталий, хватай спиннинг – у тебя есть шанс поймать Царь-рыбу. Хотя Астафьев наплёл… сёмги такого размера не бывает.

– Подожди, Андрюх! Это всё эмоции, причём, мягко говоря, необоснованные. Понимаю – эйфория – ясность появилась. Так донеси до нас. Вместе порадуемся! – Колька глядел как-то по-особому, зло, с прищуром. – Рыба – это хорошо, дальше-то что?

– Я понял так: шесть дней хода, ну, может, семь, Светлая впадает в Индигу. Индига – большая река. Мы выплываем почти у устья. Там деревушка – Выуч… какая-то, не вспомню сейчас название. Но она – никакая – пара домов, и всё. А вот дальше, вниз по Индиге, полдня хода – посёлок с оригинальным названием Индига. Там – всё – почта, магазины и даже местный аэропорт. Живём, братва! Почти выбрались!

– Ну… По этому поводу… – Виталий подхватил фляжку и принялся разливать по кружкам. – Ещё бы дед оклемался, и всё вообще бы было в ажуре.

Вера легла не раздеваясь. Ягушку не сняла, только чижи.

Полог завесила, словно старалась этой застиранной простынёй отгородиться от всего плохого.

Свернулась калачиком. Слушала деда. Тот хрипеть начал. Хотела пойти позвать того взрослого – Андрея, но дед перестал.

Подошла, послушала – вроде дышит ровно.

Она уже смирилась с тем, что дед умрёт. Все вокруг неё умирают. Опять одна.

Сначала родители.

Она маленькая была. Помнила только, как с тёткой на берег моря встречать ходили. Идти было тяжело – песок и плавник белый, вросший в этот песок, – переступать приходилось, перелезать через коряги. И ветер всё время с моря дул. Брызги с воды…

Рыбу они ловили. Сети на море ставили, загоны. Утонули.

Тётка к себе взяла. Вдовая. Пьющая.

Три года с ней прожила. В школу в посёлке ходила. Там два класса – для совсем маленьких и для тех, кто уже читать умеет. Хорошая была школа и учительница хорошая.

Умерла тётка. Пожелтела вся, и живот раздулся. Кричала очень перед смертью, ругалась…

В интернат отдали. Не хотела. Уже срослась с посёлком, родным стал. Всех знала, каждую собаку… Отвезли. Серый день был. Дождик. Вертолёт прилетел…

Интернат в разрушенном монастыре располагался. А ещё раньше, говорят, там сумасшедших держали. Свозили со всей области. Теперь вот их, сирот… Заброшенное место. До Пинеги километров двадцать. Продукты на грузовике привозили.

Вот там было плохо. Русские ребята хороводили.

Подружек не было. Как-то там не дружили… Выживали.

И есть всё время хотелось. Но это не главное.

Было ощущение надобности проживания времени. Так в тюрьме, наверное… Просто надо было перетерпеть, дождаться конца срока. А детские годы длинные. Куда длиннее, чем у взрослых.

Она и не знала, что у неё дед есть. Он потом объявился. Забрал.

А пока хлебала полной ложкой.

Поначалу её не трогали. Худая была, маленькая. Только били.

Изнасиловали первый раз, когда уже четырнадцать исполнилось.

Нет, она знала, что девчонок насилуют, особенно ненок. Русских не всех… Открыто было. Даже позорным среди девчонок не считалось. Словно игра такая. Жестокая, но игра. Перетерпеть надо. Ведь со всеми так… или почти со всеми. Это как месячные… неприятно. Тут важно другое…

Заводилой у них Ванька Ухо был. Паренёк злой, дерзкий. Красивый даже, если бы не одно ухо оттопыренное. Но он внимание на это не обращал, ему вообще всё пофиг было. Даже тех, кто сильнее его, не боялся. В драке сумасшедшим становился – в крови весь, а лезет и лезет, остановиться не может. Его побаивались.

Их тогда четверо было. Подошли. Ванька сквозь зубы слюной цикнул. Разложили на столе. Она особо и не сопротивлялась. Так… для порядка. И больно не было, только противно-мокро и стыдно, что другие смотрят. Они что-то там говорили, ржали, но слов не запомнила. Как в тумане. Скорее бы закончилось.

Через день они вдвоём подошли. Повели на колокольню разрушенную. Там тряпьё старое на битых кирпичах. И всё повторилось. Только она уже сама легла и ноги раздвинула. Ей казалось, что уже всё – они её сломали, теперь отстанут.

Как же! Ванька по жопе похлопал и сказал, чтобы вечером в мальчишечью палату приходила.

Вот этого