Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

«Не жалей мыла!»

(Надпись на стене уборной в Аушвице)

Примо Леви

И медицинские, и химические процессы, тайно происходившие в лаборатории судебной медицины в Данциге, основывались на исходной предпосылке, что тело может быть полностью преобразовано в новый и полезный продукт. Если тело, согласно нацистскому проекту, должно было быть полностью трансформировано (в мыло), предполагалось, что его новая утилитарная онтология не сохранит никаких остатков или следов его прежнего состояния – то есть в нем не останется ничего человеческого. Для Шпаннера достижение этой цели означало устранение последнего оставшегося человеческого следа: стойко сохраняющегося специфического запаха мыла. Допрошенный сотрудник лаборатории признался, что «оно плохо пахло. Шпаннер все время думал над тем, как отбить этот запах. Писал на химические заводы, просил, чтобы прислали ароматические масла, но все равно мыло это было какое-то не такое» (курсив мой. – Б. Ш.) [Налковская 1979:420]. Поскольку врач не мог стереть следы тел, использованных для омерзительного мыла, его исследование, таким образом, акцентировало присущее мылу напряжение между его санитарным использованием и «нечистым» происхождением. Появление запаха как побочного продукта переработки жира выявило границы научного прогресса и метода, который использовал доктор: даже в радикально измененной форме мыло продолжало оставаться отвратительным, источая, по словам одного из невольных потребителей, «неприятный» (то есть человеческий) запах.

В утилитарном микрокосме лаборатории, где было дозволено все, решение проблемы неприятного запаха было лишь вопросом времени. Однако разрыв между утилитарным подходом к телу и принципом абсолютной вседозволенности не обязательно должен был означать столкновение этих двух подходов. На самом деле, как отметила Ханна Арендт в своей работе «Истоки тоталитаризма», утверждение об абсолютной вседозволенности уже было частью утилитарного понимания здравого смысла в XIX веке [Арендт 1996: 597–622]. Если следовать ее анализу разрешительного утилитаризма как силы, имманентно присутствующей в тоталитаризме, то становится совершенно ясно одно. Замкнутое пространство концентрационного лагеря и зоны, подобной той, что находилась под контролем Шпаннера, имеют одну общую характеристику – тоталитарную власть, которая позволяла воплощать самые жестокие, безумные и «самые странные» (многие из них были неутилитарными) концепции. И именно вседозволенность в ее тоталитарной версии способствовала практичности Шпаннера[141], которая для одного из его сотрудников была знаком способности «из всего сдела[ть] конфетку» [Там же].

В Аушвице нацисты ловко манипулировали мылом, чтобы развеять страх смерти у вновь прибывавших заключенных. Примо Леви упоминает, что повсюду в лагере были надписи, призывающие вовсю использовать мыло, но эти призывы были подорваны низким качеством раздаваемого заключенным продукта[142]. В контексте геноцида экскурс в ассортимент косметики во Франции военного времени кажется немного неуместным, но, в конце концов, война была вызвана, помимо всего прочего, грандиозным проектом социальной гигиены. Значительно упрощенная гигиена тела и соответствующий дефицит косметических средств были побочным уроном, вызванным военной экономикой. Мыло, обычно считавшееся само собой разумеющимся продуктом, во время войны стало дефицитом даже во Франции. Провинциальный городок Роанн в центральной Франции и позднее деревня Колиньи к северу от Лиона служили в военное время убежищем французскому поэту Франсису Понжу и его семье, которые пережили войну в условиях «ограничения всех видов, и особенно не хватало мыла, настоящего мыла» (из поэмы «Le savon», 1967) [Ponge 1969: 11]. Его жалоба касалась того же низкого качества мыла, о котором упоминал Леви: «У нас был худший пример мыла, которое вовсе не пенилось» [Ibid.]. Низкое качество мыла, обусловленное повсеместным дефицитом, побудило поэта обратить свой постфеноменологический взгляд на другие аспекты косметического средства: его твердая субстанция («своего рода камень» [Ibid.: 14]) позднее именуется «волшебный камень!» [Ibid.: 21], «влажный камень…» [Ibid.: 28]. Одним словом, Понж изобрел мыло заново и сравнил его натуральность с камнем.

Даже в послевоенные годы, когда условия жизни улучшились, Понж воспринимал мыло как иллюзорный продукт. Всякий раз, когда он пытался прикоснуться к его камешкообразной форме, мыло пенилось и легко выскальзывало из рук. Глядя на то, как оно исчезает, Понж размышлял о его скользкой и почти обманчивой, но все же осязаемой природе. Для него телеология мыла тоже заключалась в том, чтобы исчезнуть – либо в воде, либо на войне[143]. Как и камень, мыло Понжа имело вес, но его цветочный аромат превосходил обонятельные ожидания, поскольку «оно пахло немного сильнее» [Ibid.: 63][144]. Я не хочу сказать, что герой поэмы стал равнодушен к запаху истории; скорее всего, вонь разлагающихся трупов – ужасная вонь, о которой упоминали Тадеуш Боровский, Джанет Фланнер, Винфрид Георг Зебальд и другие, – никогда не достигала Роанна и Колиньи. Приятный или нет, этот запах для Понжа выходил за рамки вопросов материи и ее маркеров и переходил в область ольфакторного анализа и субъективных реакций.

Пожалуй, ни одно модернистское исследование обоняния не может сравниться с романом Патрика Зюскинда «Парфюмер» (1985), в котором убедительно уравнивается душа и сущность человека, заключенная в телесном запахе. Запах тела, если его уловить и запечатлеть в аромате духов (как того хотел главный герой романа, парфюмер), сохранит сущность души его обладателя. Но чтобы извлечь эту уникальную сущность, парфюмер должен был совершить убийство. Рассуждал ли немецкий писатель о (не)постоянстве души и материи в той манере, которую я пытаюсь развенчать на этих страницах? Едва ли. Скорее, он сосредоточился на социальных последствиях создания идеального парфюма в манере, позволяющей извлекать аллегории из политических смыслов. В репортаже «Профессор Шпаннер», напротив, устойчивый запах мыла свидетельствует о чем-то, что пролегает между интимным и соматическим и что можно квалифицировать как несводимый феномен, неделимый и невидимый – как самую интимную и малоизвестную связь между физиологическим и духовным.

Если «алхимик» Зюскинда ставил перед собой цель как открытия, так и сохранения индивидуальной телесной сущности, возможно, даже уважения к ней, то Шпаннер намеревался полностью стереть тело из своего конечного продукта. Символическое понятие (не)перерабатываемости не существовало в его науке. Шпаннеровский savon не поддавался приятному потреблению, поскольку оставался презренным от начала и до конца; поэтому доктор искал эффективный рецепт для удаления человеческих остатков из неуловимой формы запаха в попытках изготовить мыло лучшего качества, достойное каждой немецкой ванной комнаты.

Этот запах – невидимый остаток ⁄ напоминание об истинном происхождении мыла – сигнализировал о примечательном сбое в нацистской идее переработки. След человеческого присутствия постоянно работал против полной редукции овеществленного тела в ничто. Таким образом, человеческая составляющая дестабилизировала, хотя и временно, неозвученное идеологическое предположение об утилитарном и биополитическом статусе человеческой сомы как легко утилизируемого вещества. Нежелательный запах экстракта говорил о призрачном дерридианском следе – об иллюзорном ядре, которое продолжало напоминать своим потребителям об их