Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

Холокост объединил материальные объекты и человеческие трупы в едином процессе переработки, первый этап которого сделал их онтологически равными. Производство мыла из человеческого жира представляет собой крайний пример трансформационной модели, согласно которой как поверхность тела человека, так и его внутренности подвергаются метаморфозам и перерабатываются до неузнаваемости. Обе материи – и созданная человеком, и органическая – стали уязвимы как никогда ранее и были обречены на безотходную переработку. На траектории, связывающей постоянство и непостоянство материи и определяющей путь трансформационной парадигмы Холокоста, намерение стереть остатки сырья стало первостепенным. Для достижения этой цели переработка проводилась на разных уровнях.

Хотя в начале работы Шпаннера трупы, которые он перерабатывал, принадлежали евреям, к концу войны он использовал для своих экспериментов тела людей, различающихся в расовом и этническом отношении. В целом использование трупов говорит как об извращенном утилитаризме, так и об определенном сдвиге в подходе нацистов к еврейскому телу. Нацистское видение идеального общества исключало присутствие в нем еврейских тел – якобы опасных, женоподобных и больных. Для создания и обоснования этой расистской идеи нацисты опирались на смесь средневековых концепций и постулатов современной философии, которые подкреплялись девиантными научными утверждениями. Основной принцип заключался в необходимости полного удаления еврейского тела из общества. Но как только проект устранения отвратительного тела перешел с уровня идеологии на уровень практической реализации (в частности, после Ванзейской конференции), произошел еще один сдвиг. На этом этапе еврейский труп был наделен набором новых противоречивых характеристик. Когда смерть устранила угрозу и отвращение, которые репрезентировало тело, трупу в процессе обращения с ним были приписаны новые качества. С одной стороны, будучи всего лишь оболочкой, внутри которой было спрятано желанное еврейское золото, труп был бесполезен. С другой – он становился источником разнообразных ресурсов, даже товаром как таковым. При таком радикальном изменении, характерном для трансформационной парадигмы, ранее выраженная и целенаправленная pacoвая, культурная, этническая сущность мертвого тела была полностью стерта. Предполагаемая бесполезность трупа, воспринимаемого исключительно в качестве объекта, была заменена пересмотренной потребительской ценностью. Только всеобъемлющая тоталитарная власть могла способствовать подобной не знающей границ изобретательности – части всеобъемлющего нацистского утилитаризма.

При более внимательном рассмотрении истории производства и первых попыток распространения Шпаннером его мыла становится очевидным, что здесь сочетаются подавление всякой нравственной чувствительности и идеологически обоснованное отрицание истины. Из заявления, сделанного одним из допрошенных врачей (и его коллегами), следует, что они «знали только, что он покорный[123] член национал-социалистической партии». Более того, как указал другой врач, «с жирами у нас тогда было очень плохо. Экономическое положение в стране тяжелое. Во имя процветания государства он мог пойти на это». Таким образом, готовность Шпаннера была оправдана как экономическими требованиями Рейха, так и его собственной лояльностью НСНРП[124]. Эти свидетельства – произнесенные перед Комиссией бесчувственные выражения ложного осознания вины – имеют определенный эффект, известный по прозе Конрада: свидетели говорили об антагонисте Шпаннере в его отсутствие и тем самым релятивизировали воздействие его исследований. Один очевидец сформулировал утилитарную цель Шпаннера – улучшить качество жизни в Третьем рейхе; другой определил его как тоталитарного субъекта. Что было необычным в комментарии о покорности доктора партии, так это то, что он был не замечен другим тоталитарным субъектом – польским цензором, который принял «Медальоны» Налковской к публикации в то время, когда польские издания находились в условиях коммунистического контроля. Таким образом, на полях сборника появляется цензура, как часть более широкого дискурса об оставляемых следах и их запутывании.

Полное уничтожение того, что можно назвать историческим документом, было до боли знакомо Налковской, которая во время войны вела два дневника. В одном она писала о повседневной жизни в условиях нацистской оккупации: она описывала борьбу своей семьи за выживание в Варшаве, работу в маленькой табачной лавке, собственную писательскую и общественную жизнь, переплетенную с редкими поездками в деревню. Другой дневник, хранившийся в полном секрете, служил более важной цели – она намеревалась сделать его отчетом обо всем, что связано с преследованием и истреблением еврейского населения. Поскольку Налковская, вероятно, была в курсе и сама принимала участие в акциях помощи евреям и подпольной культурной жизни, ее знания об уничтожении евреев превосходили расплывчатые слухи, ходившие по Варшаве, что превращало второй дневник в опасный для ее собственной жизни документ. Позднее, когда гестапо проводило обыск в ее многоквартирном доме, писательница сожгла эти записи в печке, совершив тем самым окончательный акт прекаризации собственного произведения. Уничтожение дневника было еще одним поступком ради самозащиты и самоцензуры, совершенным под давлением опасных для жизни обстоятельств, а не исполнением внутреннего желания. Писательница не уничтожила свои другие дневники военного времени, содержавшие более скудные, зашифрованные записи о тяжелом положении евреев, обычно называемых описательно «людьми за стеной». Подобное участливое сопереживание судьбе евреев, столь характерное для военных записей Налковской, прослеживается и в «Медальонах»[125].

Перипетии научного «я»

Утилитарная мораль соединилась с идеологией нацизма посредством древней традиции дегуманизации, которая рассматривала тело как не более чем овеществленное мясо. Юлия Кристева в таком подходе к трупам увидела бы аргумент в поддержку своей концепции презренного трупа, который не является ни субъектом, ни объектом [Кристева 2003]. Однако в местах уничтожения и переработки труп был лишь объектом, отдаленно отражающим его прежнюю онтологию. Лаборатория Шпаннера служила тому примером: она была частью отлаженной военной машины, стремившейся усовершенствовать механизацию смерти. После установки гильотины в данцигской тюрьме Шпаннер имел дело с обилием «сырья» для своих тайных исследований. Все этапы переработки в лаборатории Шпаннера были механизированы. Сначала это, если следовать за текстом Налковской, «разрезанные пополам, изрубленные на части человеческие тела, с которых сняли кожу» [Налковская 1979: 414]; затем из них удаляли кости; завершалось все так называемым процессом омыления. Писательница описала конечный результат этого процесса как «куски мыла, белесого и шершавого» [Там же: 415], уложенного в металлических формочках. Поразительно похожим прецедентом для этой коммерциализации тела является расчленение тела животного на скотобойне. Там животных убивают, снимают с них кожу, разворачивают, разрезают на куски, варят, коптят и упаковывают – и все это во имя производства пищи для людей.

Для Даниэля Пика скотобойня стала метафорой войны, подчеркивавшей разделение труда и скорость, с какой шла обработка туш[126]. Каждый рабочий отвечал за определенную часть туши, так что животное никогда не представало перед ним как физическое целое, а только в виде множества одинаковых частей от бесчисленных отдельных животных. Разделение труда определило сходство скотобойни с конвейером, где каждый работник