Эликсир для избранных - Михаил Анатольевич Логинов

спросил я. – «Картинки» приберегаете? Смотрите, не копите богатства на земле, как говорится…

Я взял карту из колоды. Это был еще один джокер. Я стал перекладывать его в руке с места на место, прикидывая разные комбинации. Шансы покончить все одним ударом у меня были неплохие. Я приложил джокера к двум королям, хотя можно было и к десяткам, и к пиковому тузу с пиковой дамой. Н-да, одной карты не хватает, чтобы все сложилось… Так, а что отправить в «базар»? Лучше всего девятку бубен. Она совершенно ни к чему. Опасно, конечно… Маме или Катьке эта карта может оказаться очень даже к чему… Но сбросить в «базар» какую-нибудь другую карту означало разрушить одну из комбинаций и отсрочить победу. Рискнем!

– Так ты говоришь, что Кончаку было за тридцать, когда они с прадедом работали в Москве?

– А? – встрепенулась мама. Я, видимо, оторвал ее от каких-то карточных расчетов. – Да, ему было за тридцать.

Я еще немного подумал и сбросил в «базар» девятку. И по торжествующему выражению маминого лица понял, что совершил фатальную ошибку…

– Тэк-с! – произнесла мама и начала, не торопясь, выкладывать на стол карты.

– Э! Ты чего наделал? – грозно спросила Катерина. – Ты ей карту нужную сдал!

– Сам вижу, – сказал я мрачно.

Мама аккуратно разложила имевшиеся у нее на руках комбинации – три девятки, три дамы и три двойки – и звонко шлепнула в «базар» последнюю карту – того самого пикового короля, который был мне так нужен.

– Я кончила, – объявила мама.

– У меня примерно по нулям, – объявила Катя, быстро прикинув в уме прибыли и убытки. – Плюс тринадцать очков! Кто пишет?

– Ну давай! – вздохнул я и взял в руки ручку. Считать свой колоссальный минус мне не хотелось.

– Сто двадцать шесть, – гордо объявила мама.

Я начертил на листе бумаги три колонки, обозначил их буквами «К», «М» и «Я» и занес в них цифры. Затем стал считать свои потери. Получилось почти минус сто сорок очков. Приходилось признать, что я практически выбыл из борьбы уже в первом сете.

– Ничего-ничего, – бодрился я. – Я еще вас догоню.

– Блажен, кто верует, – сказала сестра.

– Кто сдает? – спросила мама.

– Ты.

Мама собрала со стола карты и начала их тщательно перемешивать. У Катьки зазвонил телефон.

– Да? – произнесла она в трубку. – Филипп? Да, могу…

– Я сейчас, – сказала она нам и вышла в коридор.

Мы остались с мамой за столом одни.

– Так, значит, он был учеником и ассистентом прадеда? – вернулся я к разговору о Кончаке. – И был вхож в дом?

– О да! Он часто бывал здесь, в этой квартире. Мама, твоя бабушка, рассказывала, что иногда они допоздна засиживались с Павлом Алексеевичем, и тогда Бориса Ростиславовича оставляли ночевать. Ему стелили на диване в кабинете. Мама рассказывала, что у него была комната в большой коммунальной квартире в Даевом переулке, на Сретенке. Но он очень не любил там бывать и мечтал, что когда-нибудь у него будет отдельная квартира…

– А что с ним стало потом?

– Не знаю… Я же говорю, после смерти прадеда он еще какое-то время бывал у нас. Привозил какие-то бумаги, наверное, из института. Мама говорила, что вскоре после похорон Павла Алексеевича Борис приехал сюда, на Новинский, с большим чемоданом… Даже не чемоданом, а сундуком. Такой большой черный, по углам металлические набойки, а кроме замков еще кожаные ремни…

– А что было в сундуке?

– Не знаю. Наверное, документы какие-нибудь. Бабушка Ариадна рассказывала, что были планы устроить музей академика Заблудовского в ВАСХНИЛ…

– Но никакого музея не получилось?

– Нет, не получилось.

– Значит, Кончак принес вам кофр, который положили на антресоли…

– Да.

– И куда этот кофр потом делся?

– Его забрали.

– Кто? Когда?

Мама сложила карты аккуратной стопкой и задумчиво посмотрела на меня.

– Он сам и забрал.

– Кто – он?

– Ну, Борис Ростиславович. Это, кстати, был единственный раз, когда я его видела.

– И когда это было?

– Уже после войны. Году в сорок восьмом или в сорок девятом. Прабабушки тогда уже не было. Я не помню, как он пришел. Но помню, как они сидели с мамой в столовой, за большим круглым столом… Ты помнишь этот стол?

– Конечно, помню.

– Его потом жучок съел, – с сожалением заметила мама. – Вот они сидели за этим столом и разговаривали. Я была маленькая, мне, наверное, лет девять было. И я все хотела к ним туда, послушать, о чем они говорят, а мама меня все выпроваживала… А я опять приходила под каким-нибудь предлогом – то шнурок развязался, то куклу показать… Мама сердилась, а Борис Ростиславович смеялся и говорил маме: «Не прогоняй ее, ей же интересно». И по волосам меня трепал…

– А как он выглядел? Если наши расчеты правильны, ему было лет под пятьдесят…

– Наверное. Мне, девятилетней девочке, он, конечно, казался пожилым… У него волосы были светлые, гладкие, назад зачесанные. Лицо… запоминающееся такое – узкое, с очень высоким лбом, тонким длинным носом… Но больше всего мне запомнились глаза – очень глубоко посаженные и пронзительно голубые… Он сидел у окна вполоборота. На нем был костюм темно-синий в тонкую белую полоску, белая рубашка с галстуком. Вот прямо картинка такая осталась в памяти… И последнее, что помню, это когда он уже уходил, он поцеловал маме руку… Это было необычно и почему-то мне не понравилось…

– Понятное дело! Приходит какой-то незнакомый дядька и целует маме руку. Вот еще! Тут всякая девочка забеспокоится. А дедушка при этом присутствовал?

Мама рассмеялась:

– Нет, не помню. Это было так давно. И это было тяжелое время для нас, папу ведь могли арестовать…

– Ты рассказывала. «Ленинградское дело»…

– Да-да, папа был крупным работником в правительстве РСФСР – не в союзном, а в республиканском. Работал вместе с Родионовым Михаилом Ивановичем, председателем Совмина РСФСР. И когда Родионова забрали, папа тоже ждал ареста. Мама рассказывала, что был такой момент, когда они с папой несколько ночей не спали, ждали, что за ним придут. И когда хлопала дверь лифта на нашем этаже, они думали, что все – конец. Но, к счастью, ничего плохого не случилось. Папу не арестовали, а назначили начальником строительства завода в Тулу. В общем, убрали из Москвы, с глаз долой. И он жив остался. А в Москву вернулся уже после смерти Сталина. И потом уже, через много лет, мама как-то обмолвилась, что Кончак помог…

– Кончак?

– Да.

– Как он помог?

– Понятия не имею.

– Очень интересно. Кем же был этот Кончак? Потом, после смерти прадеда?

– Не могу сказать, Лешенька, не знаю.

– Зачем же он забрал прадедовы документы?

– Может быть, они нужны были