Освобождение животных - Питер Сингер

образу и подобию и обособивших их от других животных; наоборот, человеческим

существам пришлось признать, что они и сами-то являются животными. Кроме того

Дарвин отметил, что отличия между человеческими существами и животными далеко

не так велики, как это предполагали ранее. Глава 3 «Происхождения человека»

посвящена сравнению умственных сил человека и так называемых «любимых

животных». И Дарвин суммирует результаты этого сравнения как следующее: «Мы

убедились, что чувства и восприятия, различные переживания и дарования, такие, как

любовь, память, внимание и любознательность, подражание, убеждаемость и так далее,

которыми человек может гордиться, могут быть найдены в начальном состоянии, или

даже иногда в благоприятных условиях, у низших животных». Четвертая глава этой же

самой работы идет еще дальше, утверждая, что нравственные чувства человека могут

быть также прослежены в их обратном движении к общественным инстинктам у

животных, приводящих к желанию доставить удовольствие каждому другому члену

сообщества, чувству симпатии к каждому и оказанию услуг по взаимопомощи. И в

последующей работе «Проявление переживаний у человека и животных» Дарвин

приводит добавочные доказательства и широкие параллели между жизнью

переживаний у человеческих существ и других животных. Буря сопротивления, которая

встретила теорию эволюции и происхождение человека от животных (эти события

настолько хорошо известны, что не нуждаются в пересказе), показывает размеры

проникновения идей спесиецизма и господство его в западном мышлении. Идея, что

человек является продуктом особого акта творения и что другие животные созданы для

служения ему, не могла быть откинута без сопротивления. Научные доказательства

общего происхождения человека и животных оказались тем не менее неодолимыми.

С окончательным признанием теории Дарвина мы достигли современного мышления,

которое с тех пор изменилось скорее в деталях, чем фундаментально. Никто, кроме

религиозных фанатиков, не мог далее поддерживать установки, что человек особо

драгоценное творение во всей вселенной, или что другие животные созданы, чтобы

обеспечивать нас пищей, или что нам даны божественные полномочия над ними и

божественное разрешение убивать их.

Если к этой интеллектуальной революции мы добавим еще рост гуманистических

чувств, предшествовавших ей, мы можем прийти к выводу, что сейчас все должно быть

хорошо. Тем не менее, я надеюсь, что из предыдущих глав стало ясно, что человеческая

«рука угнетения» все еще ударяет по другим видам, и мы, возможно, сегодня

причиняем животным больше боли, чем это было в какие-либо времена истории. Как

же пришла эта несправедливость?

Если мы рассмотрим, что относительно передовые мыслители писали о животных к

концу XIX cтолетия, когда права животных в некоторой степени начинали

признаваться, мы можем заметить интересный факт. За очень и очень редкими

исключениями, эти писатели и даже наилучшие из них, придерживались точки зрения,

по которой их аргументы приводили их к альтернативе между ломкой глубоко

укоренившейся привычки питаться мясом других животных или допустить, что они не

живут соответственно выводам их собственных нравственных аргументов. Примеры

этого часто повторялись здесь. Первый из исследователей, взявшийся изучить

литературные первоисточники периода конца XIX столетия, натолкнется на строки, в

которых автор оценивает несправедливость нашего обращения с животными в очень

решительных выражениях. Сторонники такой позиции находились и среди тех, кто

полностью освободился от идей спесиецизма и, следовательно, освободился также от

самой широко распространенной практики среди всех спесиецистов, практики

поедания других животных. За одним или двумя благородными исключениями (в XIX

столетии это Льюис Гомперц и Генри Солт), это всегда вызывало чувство

разочарования. После принятия во внимание новых соображений и ограничений, автор

мог избавить себя от тревог за состояние своей диеты. Одним словом, когда история

движения за освобождение животных приблизилась к тому, чтобы быть написанной,

эра, начатая Бентамом, теперь станет известной как эра извинений, эра покаяний.

Поначалу такие изменения имели разную форму, и во многих из них можно увидеть

немалую изобретательность. Это дает возможность провести результативную проверку

основных видов извинений, какие встречаются еще и сегодня.

Прежде всего (и это не должно вызывать никакого удивления) существует

Божественное Извинение. Это может быть проиллюстрировано следующими строками

из книги Вильяма Пэли «Принципы нравственной и политической философии» (1785

г.). В предлагаемом труде, разделе «Общие права рода человеческого» Пэли ставит

вопрос, имеем ли мы действительно право на мясо животных: «Извинение перед

животными представляются необходимыми за ту боль и потери, которые мы

доставляем животным жестокостями, лишением их свободы, увечьями их тел и,

наконец, лишением их жизни для нашего удовольствия или удобства.

Представляется, что, якобы, можно считать реабилитированной такую практику, когда

несколько видов животных по сути как бы были созданы исключительно, чтобы стать

добычей других видов, а следовательно, и добычей друг друга. Тогда можно по

аналогии представить, что человеческий вид мог быть предназначен им в пищу. В то

время, когда животные не имеют возможностей и сил поддержать свою жизнь иными

средствами, для всех человеческих существ существует возможность питаться только

фруктами, овощами, травами и корнеплодами, что с успехом делают многие

народности Индии. Мне кажется, что будет трудно защитить эти права какими-либо

аргументами, предоставленными только природой; и что мы обязаны для этого

обратиться за разрешением, зафиксированным в священных книгах (Книга Бытия, IX,

1,2,3)».

Вильям Пэли является только одним из многих, кто обращался с призывом дать

разумное оправдание своему питанию другими животными. Генри Солт в своей

автобиографии «Семь лет среди дикарей» (что соответствует его жизни в Англии)

приводит разговор, состоявшийся в его бытность главой Итонского колледжа. Он

только что стал вегетаринцем и конечно первым делом хотел обсудить это со своми

коллегой — выдающимся ученым. С некоторым волнением ожидал он от ученого

мнения о своем новом убеждении, что он скажет об этом. Наконец тот вошел и сказал:

«Но не думайте, что животные не были ниспосланы нам в пищу».

Другой писатель Лорд Честерфильд обращался к природе вместо Бога: «Мои сомнения

оставались непримиримыми относительно применения в пищу еды после уничтожения

живых существ, поразмыслив я убедился в соответствии этого общему порядку в

природе, где первым ее принципом выступает добыча сильным более слабого». Считал

ли Лорд Честерфильд, что такое оправдание каннибализма не будет учтено. Бенджамин

Франклин пользовался точно таким же аргументом (слабость его осветил Вильям Пэли)

— это оправдание тех, кто возвращался к мясной диете после нескольких лет

вегетарианства. Так, в своей «Автобиографии» он подробно излагает, как был

приглашен на рыбную ловлю друзьями, и он заметил, что некоторую рыбу они ловили,

чтобы отдать ее на съедение другой рыбе. Тогда он сделал вывод: «Если вы поедаете

один другого, то я не вижу причин, почему я не могу съесть вас». Франклин, по

крайней мере, был благороднее тех, кто применял этот аргумент, т.к. соглашался, что

пришел к этому заключению только после того, как рыба оказалась на сковороде и как

начала пахнуть «восхитительно хорошо». И он добавил, что одним из преимуществ

быть «разумным творением заключается в том, что можно обосновать то, что хочешь

сделать».

Это также дает возможность для глубокого мыслителя избежать конфронтации с

хлопотными вопросами диеты путем рассмотрения ее слишком глубоким образом,

чтобы человеческий разум был в состоянии постичь это. Как писал Д-р Томас Арнольд

Регби: «Главным содержанием факта сотворения животных является для меня тайна,

настолько покрытая болью, что я не осмеливаюсь к ней приблизиться». Эта позиция

разделялась французским историком Мишле; будучи французом, он выражает ее менее