Синеволосая ондео (СИ) - Иолич Ася

– У! – постучал Кадиар кулаком в стену. – У! Чтоб ты в суп попал, пернатая скотина!

Аяна открыла глаза и лежала, глядя в потолок и разглядывая сучки, напоминающие лица, пока все потягивались и сворачивали матрасы.

По утрам все, за исключением Кимата, бывали хмурыми и неразговорчивыми. Кимат же, как всегда, просто спал, сонно раскинувшись на кровати и чему-то улыбаясь во сне. Аяна легла на бок, опираясь щекой на ладонь, и смотрела, как двигаются глаза сына под закрытыми веками, следуя за движением его сна.

– Он так крепко спит по утрам, – сказала Чамэ. – Мой просыпался спозаранку, пока был маленьким.

– Его отец такой же, – сказала Аяна, разглядывая маленький золотистый нос и губы. – Он сначала спит чутко, а вот с утра его очень сложно разбудить.

Она вспомнила, как крепко Конда спал по утрам, обняв её и закинув сверху ногу, а она пыталась сдвинуть с себя одеяло, потому что его кожа была слишком горячей, а отодвигаться от него не хотелось. У неё заныло в животе и защипало в носу. Конда, Конда. Где же ты?

Потихоньку все разошлись, кто – во двор умываться, кто – вниз, за завтраком. Надо было будить Кимата, но Аяне было жаль нарушать его сон. «Кирья, ты мне такой сон сейчас разбила», – говорил Верделл, когда она распихивала его по утрам, чтобы собираться и ехать дальше, а потом ещё долго вздыхал, вспоминая, какая девушка к нему приходила во сне. Аяна как-то сказала, что не согласна с его мамой, утверждавшей, что нет занятия глупее, чем пересказывать свои сны. После этого он иногда стал рассказывать, что ему снится. Иногда он рассказывал про девушек, иногда – про маму, но частенько случались дни, когда он ничего не рассказывал и ехал грустный, и она понимала, что он опять видел Лойку.

Анкэ зашла в комнату и вынула из сумки свою трубку.

– Анкэ, постой, – тихо сказала Аяна. – Скажи мне. Ты знаешь, какое время нужно, чтобы забыть человека?

Анкэ подошла и села с другой стороны от матраса Кимата, скрестив ноги, как принято у хасэ.

– Ты имеешь в виду, того, кого любишь?

– Да.

– Больше, чем одна жизнь.

– Ты хочешь сказать...

– Да. Я до сих пор помню. Но я помню того, которого любила в восемнадцать, а не того, к которому пришла в двадцать пять. Я помню уже почти сорок лет.

– Моему другу нравилась моя младшая сестра. Это было два года назад. Как думаешь, он всё ещё помнит её? Они были почти детьми, когда виделись в последний раз.

– Эту память не стереть, Аяна. Я помню, какими влажными были пальцы мальчугана, который взял меня за руку на берегу ручья, где я собирала камешки. А нам было по пять лет, – улыбнулась Анкэ, и лучики морщинок побежали к её седым вискам от уголков глаз. – Неужели у тебя никогда не было такого в детстве?

Аяна помотала головой и села.

– Нет. Ничего такого не было. Я помню очень многое в мельчайших подробностях. Я помню, как мы с подругой лежали летом на мелководье в нашем затоне, высокие камыши на одном его берегу, головастиков, которые подплывали, осмелев, и даже запах воды, которая как раз тогда цвела у мелкого берега с другой стороны. Я помню нашу старую рыжую кобылу Таши. Как отец учил меня ездить на ней, управляя рукой, голосом и пятками, и её густой и длинный зимний наряд. Даже то, что я чувствовала, когда однажды с утра вместо неё в деннике обнаружила другого коня, которого отцу дали, пока не родится и не подрастёт обещанный жеребёнок от крупной рабочей кобылы. Но, то, о чём ты говоришь... До его отца, – кивнула она на Кимата, – я не помню никого. Когда один парень пытался поцеловать меня, мне... Мне просто не было противно. Но потом пришёл он, и я стала гореть изнутри. Я как будто всю свою жизнь спала, заледенев, а он пришёл и разбудил меня. Анкэ, откуда он тут взялся? Как он пришёл? Мы говорили про моего друга и сестру..

– Да?

Аяна помолчала, глядя, как поднимается и опускается грудь Кимата. Она вздохнула.

– Что так гнетёт тебя, девочка? – спросила Анкэ, сведя брови.

– Я боюсь, что с нами произошло то, о чём ты говорила. Почти два года я не видела его. А что, если я приеду и встречу там совершенно другого человека? У него будет лицо моего любимого, но в глазах будет слишком много дней без меня. Я шаг за шагом иду к нему, отдаляясь от себя прежней, которую оставила в родной долине. Вспоминаю себя там, и как будто смотрю на совершенно незнакомого человека. Я встретила столько людей на этом пути, и будто оставила части своей души с лентами на камнях степи и на ветвях рощи в Фадо.

– Ты не только оставляешь. На пути ты отдаёшь, но ты и получаешь.

– Я знаю. Это тоже пугает меня. Харвилл говорил, что у вас на побережье тут есть красивые купальни, в которых дно выложено кусочками цветного стекла. Я не только делилась своими кусочками, но и получала их от других людей, и теперь боюсь, что наши с ним картинки выйдут слишком уж разными.

– Если тебя пугает это, почему ты не остановишься на месте, не выберешь другой путь или не повернёшь назад? – спросила Анкэ, прищуриваясь.

– Я люблю его. Такого, каким он был два года назад. Ты говоришь мне, что нужно слушать моё сердце, но я не могу. У меня его больше нет. Он увёз его с собой. Я снова будто заледенела. Я хочу его увидеть, но это желание делает мне больно, потому что оно всё никак не сбудется. И я боюсь разочарования, и это тоже делает мне больно.

– А его сын?

– Это моё сокровище. Но он не заменит своего отца. Я пыталась сосредоточиться на Кимате, но он – моё дитя. Я люблю его, но совершенно иначе. Мы переправлялись из Орты в Димай. Один моряк увидел его взгляд на паруса и спросил, отпустит ли его мамка, если он захочет уйти в море. У меня всё внутри похолодело. Я вдруг увидела его, подросшего, на палубе корабля, который уходит в море, и испытала гордость и печаль. Я знаю, что отпущу его, когда он вырастет. Так же, как мои родители отпустили меня. Но его отца я не могу отпустить. Не хочу. И я не знаю, жив ли он вообще. А может, он достал корабль и поехал искать меня, и не нашёл, и теперь тоже не знает, жива ли я.

– Достал корабль?

– Да. Когда его увозили, его люди сказали, что отец не даст ему корабль, чтобы вернуться за мной.

– Так он не глава дома, а наследник?

– Да.

– И его отец был против вашей связи?

– Нет. Не знаю. Его отец был на другом краю мира. Против был его двоюродный брат. Это он увёз его.

– Я понимаю, почему. Если он наследник богатого дома, связь с тобой – не лучшая идея. Кирио очень заботятся о репутации. Ты ведь не из знати?

– Нет, – печально улыбнулась Аяна. – Я дочь... старейшины ткацкого и швейного двора, и это в нашем мире действительно почётно, но тут это не имеет никакого значения.

– И вы не заключали брак?

Конда подвёл её к двери и обернулся.

– Ты решил? Ты хочешь быть моим? – спросила она.

– А ты хочешь быть моей?

Он положил ладонь на её щёку и заглянул ей в глаза. В них отражался огонёк свечи. В его глазах – тоже.

– Да.

– Больше жизни.

– Мы сказали друг другу слова, после которых союз у нас считается заключённым даже без праздника... свадьбы. Но его брат рассказывал, что в вашей стране это тоже не имеет значения. Я даже не уверена, что, когда он говорил мне их, он понимал, что это за слова.

Анкэ печально кивнула.

– Да. Тут это не считается браком. Если бы брат увёз его от законной жены, это было бы преступлением. Не плачь, Аяна. Почему ты плачешь? Зачем ты заранее тревожишь себя этими мыслями?

– Я не знаю. Иногда на меня накатывает такое отчаяние.

– Может, это из-за лунного цикла?

– У меня пока не было женских дней. Я знаю, что такое бывает, когда кормишь ребёнка грудью, или когда тело устало.

– Ну, твоё тело совершенно точно устало. Ты такая худенькая. Ничего, приедешь к своему любимому, отъешься, – сказала Анкэ, поднимаясь. – Не терзайся понапрасну, если он наследник, то у него, скорее всего, нет таких собственных средств, чтобы, как ты говоришь, «достать» корабль. Деньгами распоряжается глава дома. В любом случае, ты узнаешь всё, когда доедешь. Как-нибудь всё образуется. Не изводи себя, слышишь? Живи. Твоя жизнь – она сейчас.