Сорока - Элизабет Дэй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Длинные бледные пальцы сжимали чашку кофе, а она сгорбилась над ней, будто искала тепло в слабом шлейфе пара. Голова выглядела неестественно большой по сравнению с остальным телом, словно могла в любой момент отвалиться. Женщина, скрестив ноги, выгнула спину и выставила голову вперед – готова к удару.
– Привет, девочка, – произнесла незнакомка.
– Мариса, – обратился к ней отец. Он встал, а салфетка, лежавшая у него на коленях, соскользнула на пол. – Это… ну… это моя подруга, Жаклин.
– Джеки, пожалуйста! – поправила та с примесью вчерашнего смеха. Белая кофейная чашка, принадлежавшая матери, теперь испачкана губной помадой. Там сбоку изображен лев. Мариса не пила из нее с тех самых пор, как мать ушла от них. Чашка хранилась в шкафу, словно музейный экспонат, в ожидании своего законного владельца. Отец ничего не говорил, но Мариса заметила, что и он старается к ней не прикасаться.
– Здрасьте, – поздоровалась Мариса, опустив глаза.
Джеки поставила чашку и подошла к ней с широко раскинутыми руками, и Мариса с ужасом поняла, что женщина ждет физического контакта.
– Я люблю обнимашки, – произнесла Джеки с хриплыми смешками курильщицы. – Подойди, дорогая.
Спасения не было. Объятия оказались похожи на прикосновение бельевой веревки.
– Вот, вот, – приговаривала женщина, похлопывая девочку по спине. – Я думаю, что мы будем встречаться намного чаще.
Прижавшись головой к груди женщины, Мариса уловила приторный запах пачули, а еще ей показалось, что та подмигивает отцу. Девочка вырвалась из объятий и села за стол, ее щеки раскраснелись. Отец остался стоять с вялым лицом. Он, казалось, ничего не понимал, будто бы мир начал вращаться с недостижимой скоростью.
«Просто сядь. Сядь и снова стань моим отцом», – захотелось сказать Марисе.
Она взглянула на упаковку хлопьев, полупустую бутылку жирного молока с выемкой для большого пальца на серебристой крышке, и почувствовала отвращение. Мариса с силой подвинула стул на место, стол задрожал.
– У меня нет времени, – резко сказала она. – Я опаздываю в школу.
– Сейчас всего восемь пятнадцать, – возмутился отец.
– Боже, сейчас они так много учатся, не так ли? – Джеки произнесла это в пустоту. – Жаль тебя, бедняжка.
Мариса повернулась к женщине и улыбнулась.
– Да пошла ты к черту, – эти слова прозвучали четко и звонко. Мариса впервые ругнулась в присутствии отца. Она была еще маленькой, поэтому он, наверное, еще не догадывался о том, что дочь так может. И все же отец оставил ее дома в одиночестве, без няни, пока ходил на ужин с Джеки.
Наступил момент оцепенения. Джеки отступила назад, споткнувшись о кресло. Отец стоял на прежнем месте, но глаза яростно пылали. Мариса никогда не видела его таким злым. Он открыл рот, чтобы произнести что-то непоправимое, но она выбежала из дома, не успев это услышать, добежала до автобусной остановки, где поняла, что у нее нет пальто или школьного портфеля, но ей было все равно. В автобусе никто не обратил на нее внимание. Мариса, сама не зная почему, будто излучала странность с того самого момента, когда от них ушла мать. Она словно окружена силовым полем одиночества, поэтому все знали: с ней не стоит знакомиться.
Джеки больше не приходила.
На протяжении многих лет Мариса боролась с каждой подругой отца. И всегда побеждала, поэтому он вообще перестал встречаться. В последний раз она видела его, когда тот пришел в гости в ее лондонскую квартиру, одетый в потрепанный плащ и галстук с пятнами от еды. Брови были неухоженными и заросшими. Отец выглядел худым – даже слишком худым – и, несмотря на пятна от еды, выглядел истощенным. Глаза слезящиеся и рассеянные. Он осмотрел ее крошечную квартирку и неискренне восхитился. От него пахло алкоголем. Мариса приготовила чай, который отец выпил, сидя на диване и даже не снимая пальто.
– Ты уверен, что не хочешь раздеться?
– О, нет, нет, не хочу тебя обременять.
Он казался таким старым и слабым. Мариса поняла, что он, возможно, совсем скоро умрет, и как только она подумала об этом, почувствовала боль приближающейся утраты. Но не потому что его смерть оставит пробел в ее жизни, а потому что само его существование было этим самым пробелом.
После этого они не общались. Мариса игнорировала его телефонные звонки и грустные поздравительные открытки «Моей дочери», поэтому он перестал пытаться. А затем Мариса переехала к Джейку и не сообщила отцу новый адрес.
В своей студии она наблюдает за восходом солнца. Облачное небо цвета никотиновой желтизны. Стол окрашивается в ярко-коричневый. Слишком ярко. Она берет рулон малярного скотча и начинает обклеивать окно. Теперь лучше. Включается центральное отопление, трубы звенят и скрипят, будто натянутые парусные канаты. Дом кажется более шумным, чем раньше, словно все его внутренние процессы обрели звуковое сопровождение. Мариса закрывает уши руками. Не помогает. Дом, кажется, гудит и вибрирует вокруг нее. Она смотрит на лежащую перед собой бумагу, только что покрытую черно-белыми линиями, этой запутанной дизайнерской паутиной.
Живот уже выпирает из спортивных штанов. Она не помнит, когда надевала эти брюки, но теперь ей кажется, что это было несколько дней назад. Мариса кладет руки на живот и слегка сжимает ладони, пытаясь что-то почувствовать, что угодно – что соединит ее с этим растущим набором клеток внутри. Хотя она и знает что для этого еще рано, но представляет себе, будто чувствует, как внутри шевелится ребенок, и его движения отдаются мягкими внутренними толчками.
На сайтах авторитетно заявляется: «У малыша могут начать расти волосы», «Ребенок может использовать лицевые мышцы, чтобы гримасничать и улыбаться» и «Малыш сейчас размером с лимон или сжатый кулак».
Она кладет руку на живот и до побледнения костяшек сжимает пальцы. Мариса представляет себе, как замахивается и бьет Кейт по лицу. Представляет ее потрясенный взгляд, как та подносит руки к носу, из которого медленно течет тонкая струйка крови. Мариса представляет ее страх, и как она отворачивается. Следующий удар с такой силой обрушился бы на затылок Кейт, что та упала бы на пол. Мариса воображает себе,
