Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

опустил плечи, как смертельно уставший человек… если человек сумеет вынести столь тяжкий груз. Обличительница-луна высвечивала его лицо, нечеловечье тонкие, холодные черты, изломанные неким непостижимым переживанием, в коем сплавлены были воедино и сводящее с ума страдание, и безумное счастье…

Верно, взгляд мой выразил смятение, потому Самайн, встрепенувшись, как ворон, отворотился, укутался в ночь, как в плащ. В следующий же миг он вновь был спокоен и далёк… само воплощение зимы.

Вновь ли? Не заморочила ли моё зрение обманщица-луна?

И впрямь, отчего бы ему?..

— Обратного пути нет, — помедлив, вымолвил Самайн. — Это последнее твоё слово?

— Да, — усмехнулась.

«Не продавать себя, свободную, в неволю»… Я уже нарушила второй гейс. Даже отрёкшись от своих слов, этого не отменить».

— Пусть будет по-твоему, — склонил голову первый Охотник. И, единым движением, перегнувшись в седле, поднял меня и усадил перед собою. — Нужно успеть до рассвета.

И волшебный скакун, вопреки потаённому ожиданию, не развеялся подо мною, ещё слишком земной для него, наплывающим с моря туманом, облаком, коснувшимся вершины зачарованного холма. И руки Самайна, сомкнувшиеся вокруг меня верной защитой от нечаянного падения, хоть и были холодны, не обжигали льдом.

От коня фейри исходил не густой лошадиный дух, а запах медвяной предутренней росы над разнотравьем. Грива растекалась, обволакивала мои пальцы, и я отдёрнула руку, почти готовая увидеть на ней кровавые струйки… но обманулась и в этом. Короткий приказ всадника — едва ли более ощутимый, чем мысль, — и волшебный конь взвивается с места, точно метель, взнузданная и осёдланная метель, которой едино, где летать — по земле, над землёй…

Хрустально-нежно звенели травы, им вторила дорога под копытами, пела, ниже, гульче… Дорога уходит ввысь, взвиваясь по дуге пущенной в небеса стрелой.

Не чуя страха в кольце рук Самайна, смотрю вниз, с высоты, что подвластна лишь птицам. Равнина под нами иссиня-черна, по ней прокатываются гребни трав цвета светлого серебра; склоны холмов облиты небесным молоком, высветлены на этой синеве. Выше, погоняемый ветряной плетью, мчится табун вороных лошадей, над ними летят, развеваясь дымом, густые сивые гривы. И не было страха падения, страха от осознания того, насколько далеко до земли. Лишь ничем не замутнённый восторг, что поднимался со дна придавленной гнётом многих тревог души, ширился в груди, делая лёгкой и беспечной, даря незримые крылья…

Забывшись, широко развела руки, точно уверилась, что от рождения крылата. И поплатилась бы за недолгое заблуждение, когда ветер, осерчав на дерзость, с силой толкнул, норовя сбить с волшебной лошади.

В тот же миг я оказалась прижата к груди Самайна, а сам он, почти касаясь губами моего виска, ровно произнёс:

— Побереги себя, Мейвин. Неразумно пытаться сбежать — так.

— Я вовсе не… — возразила с горячностью и осеклась, запоздало уразумев, что Самайн лишь подначивает меня.

Но следующие его слова заставили напрячься в тщетной попытке отстраниться, пусть даже это было неразумно.

— Если решила, что впереди лишь боль и страх, и надумала таким образом избавиться от выполнения обещанного, то знай: и меня тогда ничто не принудит помогать твоему королю. Своим бегством, пусть даже в смерть, ты разорвёшь наш договор.

Лишь молчание уберегло от глупости, от необдуманных, злых слов. В тот миг я почти ненавидела Самайна.

Но, даже тогда… границей пролегло это «почти».

Дивно было смотреть с недостижимой бескрылым созданиям высоты. «Это — моя страна», — твердила про себя, внушая эту веру, но увиденное казалось наворожённым, зыбким, словно не принадлежащим миру явному. Будто я уже перешла на Ту Сторону и не заметила этого.

Звёздным серебром мерцали ленты рек, причудливо громоздились скалы, и кое-где в изломанных очертаниях разыгравшимся воображением угадывался то суровый мужской профиль, то диковинное чудище, а то покинутый замок.

«Где мы теперь?» Самому легконогому скакуну не угнаться за конями сидхе, и рыба в воде, и птица в небесах не сравняется с ними в быстроте. Мы давно были за пределами Лейнстера. Даже и с высоты, чудесно преображающей привычный мир, всё чаще и явственней заметны были признаки разрухи и запустения. Поля скорбно причитали над неубранным зерном, иные и вовсе пустели пожжённой, вытоптанной землёй, точно язвами, выставленными напоказ. И вновь перемена — раскидистые купины шелестят беспечно, простёрши ветви.

Мы в Миде? Или уж в Коннахте, славном героями и мудрецами?

Огнегривый жеребец топтал небесные дороги, пролегавшие уже столь низко, что по ним могли бы скользить не одни зоркоглазые беркуты, но и скромные пичужки, и полёт замедлился, из чего я заключила, что цель наша близка.

Ясно виделись сложенные из крупного серого камня дома, крытые дёрном, точно построенные детьми для своих игр. Вот из одного, склонившись в дверях, появилась с плошкой в руках долговязая женщина, побрела к другому дому. Верно, не уважила, нерадивая, огонь в очаге, не поднесла вовремя пищи, вот и идёт теперь кланяться соседке, чтоб поделилась та очажным теплом. Соседка выглянула на стук, сощурилась на выцветающее небо.

Самайн укрыл меня полой плаща, серого, как скорый рассвет. В лицо мне порхнули снежинки, мазнул по щеке палый осенний лист.

— Они видят нас? — спросила, озираясь на женщин, превратившихся в крохотные фигурки — бывало, я лепила таких в детстве из речного песка или глины.

— Нет, — ответил Самайн, едва разомкнув губы, и едва ли хотел прибавить к этому хоть слово, но отчего-то решил иначе. — Для них мы неотличимы от ночи, ветра, облаков. В истинном обличье мы являемся им лишь в ночь Зимних Костров, три ночи до неё и три после. Чем ближе к этому сроку, тем явственней наши тени, слышнее голоса. Не всем дана способность заглядывать на Ту Сторону, Мейвин.