Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они не упустили ни крупицы отданной мною красоты и убежали, радостно повизгивая и вертя в сжатых кулачках наполненные сияющей пыльцой жёлуди. До меня им уже не было дела.
Я терпеливо дождалась, покуда не прекратят раскачиваться потревоженные стебли вереска. И тогда позвала, словно бросаясь с головой в стылые зимние воды:
— Самайн…
***В преданиях сидхе действительно не могли лгать.
Правда, людей это всё равно ничему не учило…
Самайн
Странно было слышать голос — свой и не свой одновременно. Пропали певучие грудные ноты, что заставляли кровь мужчин течь быстрей, ноты, что переливались музыкой, под которую их сердца бились чаще и сильнее. Этот новый голос был похож на голос матушки, только молодой и усталый.
Тихий.
И я подумала, что звать нужно громче, иначе он не услышит. Что за глупость! Едино — потаённый ли шёпот, зычный ли крик — не пронзит расстояние в сотни полётов стрелы. И шёпот и крик обратятся тишиной для людского слуха.
Но тот, кого я ждала, уже который век как не был человеком.
— Самайн!
Молчание в ответ, лишь сокровенный разговор вереска.
«Даже если и услышал, он не отзовётся. Что я ему теперь?..» — нашёптывало отчаяние.
Отступить, уйти… Прожить то немногое, что мне отпущено, в отчем доме, скрасить, как умею, тоску родителей по старшим братьям… Если сумею вынести, дождаться их возвращения…
Но…
Видя приближенье смерти, не бросают пустяков. Прабабка знала, какие слова сказать мне последними.
«Он слишком сильно любил тебя», — уверила Орнат. Та самая Орнат, которая никогда и ни в чём не ошибалась. И я собралась было позвать в третий, последний раз.
Но то было излишним. Безмолвие нарушилось.
То, что я услышала, поначалу приняла за рокот приближающейся грозы.
И в самом деле, с северо-запада надвигалось тёмное облако. Но то была не гроза, а всадник, мчащий над холмами, по небу, как по земле. Изредка копыта алогривого коня почти касались вершин трав, и стебли не успевали примяться. Всадник летел наперегонки с ветром, и ветер отставал, никак не мог сомкнуть бесплотных пальцев на посеребрённой узде, стелился по текущей волнами траве, тянулся ухватиться за серебряное стремя… отступал, раздосадованный, обрывал листья падуба, тревожил мирный сон дерев. Обещался: нагонит. Когда-нибудь. В следующий раз.
У них — у всадника и ветра — довольно времени. Да только, кроме времени, пожалуй, больше ничего и нет…
Самайн уже близко. Так близко, что зрением охотницы различала льдистый звёздный отблеск в его глазах.
Как стремителен бег Охоты! Кто сумеет укрыться от неё? Не я…
А ночи уже стали холодней и дольше, ускоряясь в вечном коловращении. Приближая ту, когда заслышу в морозном воздухе звук рога, когда переступят за спиной мягкие лапы гончих… и я превращусь в загоняемую дичь, чтоб после недолгой агонии лишиться благого посмертия. Не увидеть Страны вечной радости, не встретить Орнат на вечноцветущих её долинах, не дождаться в веселии пиров и игр родителей и братьев, когда придёт их срок перейти на Ту Сторону… И никогда не возвратиться в земном младенце, чтоб прожить жизнь, быть может, более счастливую, чем эта.
Зачарованный скакун плавно коснулся передними ногами земли. Остановился, не качнув душистых вересковых веточек, без приказа, без единого движения всадника, словно обладая собственной волей и разумом. Окровавленная грива опускалась до копыт. Хрустально-тихо звенела сбруя.
Я никогда не видела, чтоб Самайн появлялся… так. Прежде, когда он входил в мой дом, он становился почти… человеком. Просто мужчина… красивый мужчина с холодом поздней осени во взгляде и ранней сединой в тёмных волосах. Я знала, что всё не так. Но можно было хотя бы притвориться, уверить себя в незнании. Прежде, но не теперь.
Я видела перед собой предводителя Дикой Охоты. И мало в нём осталось от моего друга и хранителя, который рассказывал человеческой девочке долгие истории и берёг её сны.
Прежде от него веяло холодом. Как от человека, долго бывшего на морозе и вернувшегося в жилое тепло. Тогда же я застыла, просто находясь рядом с ним, точно выбежала, сонная, неодетая из постели прямо в зимнюю ночь.
Он молчал, и в его молчании я угадывала нежелание заговорить первым. Он откликнулся на призыв, но, не вернись немедля к призвавшей его дар речи, Самайн поворотит коня и не появится дважды.
Я смотрела на его руки, сжимающие поводья, и не решалась поднять взгляд выше.
— Ты… знаешь, — вымолвила, запинаясь, — зачем я позвала тебя…
— Да. Как и ты — что я возьму взамен.
Он отвечал глухо, ровно, и холод в его голосе понудил вскинуть склонённую голову.
«Я не молить тебя пришла и не виниться. Не за что мне просить у тебя прощения!»
— Я согласна служить тебе семь лет. Лишь пообещай, что, по истечению срока, вернёшь меня в утро завтрашнего дня.
«Ты сам отрёкся от своих слов. К чему было отпускать их на волю, необдуманные, легковесные, не имеющие силы? Зачем было становиться для слабой человеческой девочки кем-то большим, чем намеревался? зачем давать ей надежду верить, что и она для тебя не только говорящая игрушка? Ты первый предал, первый позабыл влюблённую дурочку, так чего ты хочешь от меня теперь?»
И забыла гневные речи, обратив взгляд на вожака Дикого гона, что склонил голову и
