Хороший сын - Роб ван Эссен

начнешь гореть, это нестерпимо больно, такую боль даже невозможно себе представить, ты пытаешься отпрыгнуть, но ничего не получается, куда бы ты ни поставил ногу, везде горит земля, а тут еще и дым, про дым в аду ничего не сказано, но огня без дыма не бывает, из-за дыма ничего будет не видно, и самого тебя тоже будет не видно, ты один, ты будешь видеть одни лишь тени, но и то еще неизвестно, кто это, и они тоже охвачены огнем, и тебя могут опрокинуть на горящую землю, и тогда боль станет еще страшнее, ты создан из плоти, а плоть будет гореть, пока не останутся одни кости, это будет длиться вечно, и, значит, все будет начинаться сначала: как только ты превратишься в пепел, ты возродишься вновь и будешь с родителями и сестрой смотреть на пасхальный костер, ничего не подозревая, а потом: опять дым на горизонте, с севера, юга, востока и запада, опять бушующий огонь, огонь под ногами, от которого не убежать, неистовый огонь, не так страшна боль, как сам страх, а потом приходит боль, и она страшнее страха, и каждый раз, когда все начинается заново, ты будешь помнить прошлую боль, каждый раз ты будешь помнить все больше боли, и ее будет становиться все больш. В ту ночь я пришел к родительской кровати и крикнул: я очень боюсь ада!

В спальню к родителям я не заходил никогда, не говоря о том, чтобы прийти к ним ночью; в темноте было плохо видно, но заметно какое-то движение, двустороннее, два существа проснулись.

Что он говорит? – спросил отец.

Я очень боюсь а-а-да-а-а!

И одновременно с этим повторением, произнесенным более громко и растянуто в конце, меня захлестнул стыд, стыд, благодаря которому я увидел самого себя хнычущим ребенком, и не из-за того, что я повторил свой вопль о помощи каким-то особенным образом, а из-за вопроса отца: он задал его не мне, а матери.

Я стоял с той стороны, где спала мать. У него температура? – спросил отец. Мать положила руку мне на лоб. Видно уже было получше: шторы немного пропускали свет от фонаря перед домом. Немного теплее, чем обычно, ответила мать, попробуй ты. Но отец не стал проверять мне лоб, он повернулся на другой бок и сказал, что мне надо возвращаться в постель. Ложись и спи и ни о чем не думай.

А как же ад? – спросил я разочарованно, как будто у меня что-то отбирают. Иди спать, ответили они. По темному коридору я побрел обратно в комнату, так и не избавившись от стыда. Через несколько дней, когда отец еще не вернулся с работы, мать отвела меня в сторонку и рассказала быстрым шепотом, что просто нужно много молиться и просить об укреплении в истинной вере, и что если я буду жить очень праведно и не буду грешить, то не попаду в ад, и еще раз, что нужно много молиться. Из-за этой напряженной спешки в ее голосе казалось, что она делится секретом, слишком постыдным, чтобы рассказывать о нем спокойно и рассудительно; к тому же она воровато оглядывалась по сторонам, как будто хотела удостовериться, что никто другой не услышит от нее этих слов. Но ведь нельзя точно знать, что ты спасен! – воскликнул я. Можно, можно! – почти что огрызнулась она, словно рассердившись. Но то, что я принял за стыд и злость, был ее собственный страх перед адом, просто тогда я этого еще не знал.

С той же беспокойной спешкой несколько лет спустя она попыталась дать мне основы полового воспитания, после того как я пожаловался, что мой писюн как-то странно себя ведет, когда я случайно вижу картинку с голой женщиной. Однажды, когда, кроме нас, дома никого не было, мать пришла ко мне в комнату с учебником по биологии моей сестры. Сестра уже перешла в среднюю школу, и в учебнике у нее была глава о размножении с картинками обнаженных людей. Мать открыла эту главу, торопливо провела пальцем по этим картинкам и объяснила, как что устроено, шепотом, как будто боялась, что, прижавшись ухом к стене, ее подслушивают соседи. Я кивал столь же торопливо, как она шептала; закончив, она захлопнула книгу и пошла в комнату сестры поставить ее на место. Ничего нового она мне не рассказала, я уже все это знал, этот учебник я листал уже не раз, я даже не помню, почему я ей тогда пожаловался, наверное, хотел услышать это от нее, хотел указать ей на то, что со мной происходит, хотел указать ей на ее обязанность.

Но на тот момент я еще не разобрался с адом. Ошеломляло осознание того, что, когда речь шла об аде, не может утешить никто, потому что ад существует на самом деле и всегда есть шанс там очутиться. Образ гигантского костра, на верхушке которого мы находимся, преследовал меня долго, не постоянно, но иногда это осознание пробивалось наружу, вне зависимости от места и времени, как жадный язычок тлеющего под землей костра в самый неожиданный момент может вырваться на поверхность. Увидев на горизонте темные тучи, я думал: дым – и всегда проверял остальные стороны света, нет ли и там черноты на горизонте.

Глава 7

В «Стартреке» есть такая серия, «Следующее поколение», где все члены команды «Энтерпрайза» во время одного из путешествий по Вселенной теряют сознание, совсем ненадолго, не больше чем на полминуты. В последующие дни благодаря разным нестыковкам они выясняют, что их коллективная отключка должна была продолжаться гораздо больше времени, чем эти полминуты. У кого-то обнаруживается заживший перелом, растения в лаборатории подросли – короче, что-то не сходится. В итоге оказалось, что они наткнулись на цивилизацию, которая не хотела быть обнаруженной, после чего по взаимному соглашению было решено, что всем членам команды «Энтерпрайза» сотрут из памяти воспоминание об этой встрече.

Родительский дом в Рейссене тоже был полон улик, свидетельствующих о стертом времени. Хотя возвращение родителей к церкви повлекло за собой великую чистку, когда был не только выкинут телевизор, но и изгнаны многие светские книги, и даже журналы повторили их судьбу, все же в доме можно было найти достаточно следов безбожного времени. Светские книги пропали не все: чистку удалось пережить нескольким тоненьким томикам Нескио и Кармиггелта. Со времен работы отца в государственных школах остались памятные альбомы с наклейками и фотографиями, сохранилась и какая-то приобретенная в пятидесятых годах современная мебель, хоть со временем что-то вследствие износа и пришлось заменить на более традиционные образцы, не из гибкой стали и ротанга, а из солидного дуба. На сохранившихся ярко окрашенных металлических полках стояли теперь труды по теологии и истории церкви.

На пятнадцать без малого лет, с конца сороковых до начала шестидесятых, моим родителям удалось вырваться за пределы мирка своей юности. Из-за присутствующих в доме следов их безбожного периода в те годы, когда я рос, чтобы в итоге стать совестливым христианским мальчиком, боящимся ада, у меня постоянно было ощущение, что вне известного мне мира существует что-то большее. Поначалу оттуда исходила некоторая угроза, но по мере того, как в подростковом возрасте я стал поэтапно терять веру, притягательность внешнего мира все увеличивалась, что проявлялось в моей любви к таким писателям, как Нескио и Кармиггелт, и к современной, простой мебели, за которую ратовали в пятидесятых, в том числе дизайнерское объединение «Живите правильно» – несколько экземпляров их журнала я нашел в Рейссене на чердаке, в той же коробке, где лежали письма с отказами от издателей.

Многое из того, что мелькало на страницах «Живите правильно», в свое время продавалось в универмаге «Бейенкорф», и, разбирая в последние месяцы работы на Амстелдейк его архив, я испытывал чувство радостного узнавания, когда вновь встречал в каталогах, брошюрах и рекламных объявлениях эту мебель из стали и ротанга, эти металлические книжные полки, эти транзисторные радио и сервировочные блюда с крышками, украшенными современным узором: все было такое же, как у нас дома.

Ностальгия по тому времени, поселившаяся во мне еще в подростковом возрасте, в те недели была на самом своем пике. Это была ностальгия по времени, в котором меня самого не было, но которое, несомненно, лучше бы