Хороший сын - Роб ван Эссен

настолько крепко, что пальцы слегка утопали в ее плоти; я вспоминал уже не Джанет Джексон, а берниниевского Плутона и Прозерпину, не тогда, конечно, а сейчас – тогда я еще не видел этой скульптуры, где Плутон вцепляется пальцами в ляжку Прозерпины, его плоть подается, и все это в мраморе, это надо же было так суметь; но искусство пришло в мою жизнь позже, когда мы с Ленноксом пошли в музей Бойманса в Роттердаме, и семя было брошено в почву. Как я могу думать о Боймансе и об искусстве, когда Де Мейстер трахает у окна Е5? Потому что вот он ее трахает, и это непостижимо. Его руки соскользнули вниз и схватили ее за бедра, крепко, она на шаг отошла от окна и положила руки на стекло – но это уже сцена из фильма, не помню из какого, или, может, сразу из нескольких фильмов? Но все же вот она, стоит, прижав ладони к стеклу, она вытягивает нижнюю челюсть вперед, чтобы сдуть с лица прядь волос, в спешке, как будто куда-то опаздывает, и мне видно, когда он входит в нее, словно в этот момент они оба принимают более четкую форму, словно куда-то исчезла вся размытость, словно вот сейчас начнется что-то, к чему не стоит относиться слишком легкомысленно и что должно быть доведено до конца, они выглядят изголодавшимися, оба смотрят вверх, он с прикрытыми глазами, она с широко раскрытыми, они смотрят не в одном направлении, как будто каждый из них ожидает освобождения с разных сторон, в их движениях появляется ритм; я вижу, как он мерно входит в нее и скользит назад, как будто крупный план порнофильма – это я тоже сочиняю на ходу, – квадратик изображения, на который я смотрю, вдалеке, среди других квадратиков, во многих из которых еще задернуты шторы, сейчас напоминает превью на страницах порносайтов, но на это изображение не получается кликнуть, увеличить, раскрыть на полный экран, все, что я вижу, – это маленькая картинка, но мне все равно видно все. Де Мейстер трахает Е5 прямо у меня на глазах. Это не то, что проходит за пару мгновений, как это было до сих пор с мелькавшими перед окном девушками, это что-то, что все не заканчивается и не заканчивается.

Может, они знакомы, буркнул стоявший рядом со мной Леннокс.

По-моему, это очевидно, ответил я.

Нет, я имею в виду, что он все это время ее знал, и…

Я не слушал. Я смотрел. Я видел ее груди, нижнюю часть ее тела, живот, по которому проходили волны от каждой фрикции, и как эти сотрясения, казалось, докатывались до ее грудей на долю мгновения позже, чем до других частей ее тела, – но больше всего меня притягивали ладони Де Мейстера, державшие ее за бедра, так крепко, что подавалась плоть; я смотрел на них, держа руки по швам. Еще никогда я не ощущал такую пустоту в собственных ладонях. Пальцы мои были бесцельны и бессильны. Я посмотрел по сторонам. И справа и слева, перед каждым из окон толпились коллеги с пустыми руками. Де Мейстер не только мне позвонил. За мной тоже кто-то стоял и сопел мне в спину. Е5 поменяла положение рук на стекле. Де Мейстер нашел новый ритм.

Только бы стекло выдержало, сказал стоявший позади меня парень. Он явно пытался прозвучать равнодушно, но голос сорвался. Я так и вижу, как они вместе с лопнувшим стеклом наворачиваются с пятого этажа, не знаю, разбиваются ли от этого насмерть, но на хороший конец точно рассчитывать не приходится. Голые, в брызгах стекла, все в замедленной съемке, но когда-то они все-таки приземлятся. Стекло выдерживает, ее бледные ладони все так же распластаны по нему, и они трахаются себе дальше, в чеканном ритме, я чувствую его вокруг, парень позади меня дышит в этом же ритме мне в спину, над головой я слышу приглушенное ритмическое постукивание, значит, там тоже смотрят, они там бьют кулаками в стену, я слышу это снизу, теперь я слышу это и вокруг себя тоже, они бьют в бетонную стену и по стеклу, все сильнее, кажется, будто сверху и снизу они врезаются в стену на больших тележках для книг, все чаще, ритм уже везде и звучит требовательно, как будто все здание сейчас должно податься вперед, ближе к общежитию, ближе к тому окну, этот ритм такой четкий и жесткий, эти удары такие яростные: я не удивлюсь, если наше здание сейчас на самом деле сдвинется вперед. Эти удары – не сопровождение, это желание, это стремление, это настолько ультимативное требование, что ни один фундамент не выдержит, стоит адский грохот, когда же это закончится; когда все заканчивается, это сразу понятно, видно, как из фигур за окном вытекает напряжение, ритм сбивается, не остается вообще ничего. Иногда мне кажется, что все образы и истории, которые я здесь вспоминаю, вымышленные, и мы не что иное, как сперматозоиды с богатым воображением, и Де Мейстер – единственный из нас, кому удалось вырваться и достичь цели.

Глава 6

Потом все как-то расслабилось и просело. Будто кульминация Де Мейстера стала кульминацией для всех, после чего каждый из нас по отдельности занялся поисками пути вниз. Общежитие практически перестало вызывать интерес. Проходя по этажам запасника мимо окон, я еще, бывало, останавливался, чтобы посмотреть, но никогда не задерживался дольше пяти минут и никогда больше ничего не видел. Ходили слухи, что Де Мейстер еще несколько раз трахал Е5, уже за закрытыми шторами, и что в последний раз он оставил у входной двери записку, в которой было написано: за вами подсматривают из архива. Копии шахматного поля еще долго висели у окон, пока скотч не начал отклеиваться.

Теперь я проводил меньше времени за сборкой и комплектацией стеллажей в новых фондах, потому что мне все чаще стали давать задания, требующие от меня чуть больше умственных усилий. Иногда мне поручали провести начальную инвентаризацию поступивших документов и на несколько дней предоставляли полностью самому себе, без какого-либо контроля. Частенько после перерыва на кофе я на весь оставшийся день удалялся в газетный кабинет, где в твердых переплетах хранились годовые подшивки различных изданий, с восемнадцатого века до настоящего времени. В подшивках «Парол» пятидесятых и шестидесятых годов я начал искать репортажи об убийствах, которыми занимались полицейские-пенсионеры на бывшем хлебозаводе, в наивной надежде наткнуться в этих статьях на подсказки и, возможно, даже ответы, чтобы поразить их напоследок. В тех же подшивках я читал колонки Симона Кармиггелта, которого тогда еще очень любил. Я рассматривал рисунки и фотографии в рекламных объявлениях, и они вызывали во мне сильные меланхолические чувства. Особенно когда к нам поступили старые архивы «Бейенкорфа»[13] и мне поручили их разобрать и провести предварительную инвентаризацию.

В архиве «Бейенкорфа», помимо папок с внутренними документами и переплетов с годовыми подшивками их корпоративной газеты, были еще полные коробки альбомов с рекламными наклейками и каталогов фирм – поставщиков мебели, бытовой техники и осветительных приборов. Я проводил целые дни, перелистывая эти материалы в поисках фотографий интерьеров и техники пятидесятых-шестидесятых годов. Меланхолия, которую я таким образом в себе лелеял, подкреплялась саднящим чувством горечи от неисполненных и неисполнимых надежд. Чтобы было понятнее, расскажу кое-что о моих родителях. Где-то я об этом уже писал, так что буду краток.

Мои отец и мать родились в двадцатых годах двадцатого века. Оба были родом из семей, придерживавшихся строгих протестантских взглядов, и, соответственно, познакомились они в церкви, куда по воскресеньям приходили два раза в день. Для богослужений использовались перевод Библии и переложение на стихи псалмов, сделанные в семнадцатом и восемнадцатом веках соответственно, миру же, сотворенному за шесть дней, было шесть тысяч лет от роду. К тому моменту, когда родители поженились – через несколько лет после окончания Второй мировой, – они уже оба порвали с церковью, по инициативе отца, мать последовала за ним. Отец закончил педагогическое училище (типичный выбор умных юношей из реформатских семей нижней прослойки среднего класса) и стал левацким школьным преподавателем, читающим Герарда Реве, Виллема Фредерика Херманса, Анну Бламан и пишущим стихи, которые никуда не мог пристроить; я помню папку в нашем доме, в которую были