Хороший сын - Роб ван Эссен

это самая востребованная книга в тюремных библиотеках), но тогда мы ни о чем таком не догадывались, он просто был одним из нас, а его внезапное исчезновение и теории вокруг его смерти были пока всего лишь гипотетическими возможностями, зависящими от того выбора, который будет сделан как им самим, так и окружающими. Мы не только не знали, чем он занимается на досуге, мы даже и не хотели этого знать. Никто из нас не рассказывал, чем он занимается в свободное от работы время. Мы с Ленноксом играли в шахматы, в перерыве забегали в кондитерскую, разговаривали, но в гости друг к другу не ходили. Были ли у него хобби помимо шахмат? Может быть, сейчас стоит объяснить, почему я использую настоящую фамилию Де Мейстера.

Да, это бы не помешало. Ведь ты просто говоришь: Харри де М.?

Вот именно.

А так разве можно?

До сих пор я в своем повествовании много чего изменял и буду это делать и дальше, как бы странно это в итоге ни выглядело, типа, похищенный пивной магнат по фамилии Батавир, да ладно, и Йохана тоже не так звали, но дать другую фамилию Де Мейстеру – это сразу бы все испортило, у него и настоящая-то фамилия похожа на выдуманную, это тоже играет роль. Ну кого еще могут звать Де Мейстер при том, что он во всем мастер и главнее всех нас? Мне просто нужна эта фамилия, и все тут, и даже если я назову его по-другому, все равно все сразу догадаются, о ком речь.

Харри де Мейстер – это тот, у которого еще был промышленный ангар в Западном портовом районе Амстердама?[11]

Именно, и делать из него Восточный портовый район я тоже не буду. И ты, конечно, сразу думаешь, а можно ли так, не будет ли у меня потом из-за этого проблем с уполномоченными органами и адвокатами и все такое, учитывая, сколько всего мне еще предстоит рассказать.

Да, я действительно чуть не…

Но смотри, трюк в том, что пишу я, как ты уже, наверное, понял, из будущего. Поэтому я время от времени напускаю постапокалиптического тумана, роботов там всяких.

А, вот как. И поэтому все в порядке? Из-за того, что ты мысленно перемещаешься в будущее?

Нет, я на самом деле там, говорю же тебе, в этом-то весь и трюк. Я пишу это в будущем, в музее-гостиной одного большого города, над которым только что прошел дождичек… Ни государство, ни адвокаты не смогут меня здесь найти, а Леннокс болен, и у меня куча времени, так что я спокойно могу описать все, что произошло с Де Мейстером.

Окей… Его труп не залили бетоном и не выкинули в Рейн, он сменил имя на Бонзо. Вот что нам пока известно.

А остальное ты скоро тоже узнаешь. Смотритель музея, он представился, но я не расслышал, как его зовут, ставит сейчас передо мной чашку кофе. Настоящего, редкость по нынешним временам, надо будет спросить, где он его берет. Смотри, вот сейчас опять было указание на какое-то неопределенное будущее. Надо будет у него, кстати, еще спросить, ждет ли он от меня платы, об этом мы как-то совсем не договорились. Так на чем я остановился? Мы всегда называли его по фамилии.

Кого?

Кого-кого, Де Мейстера, конечно, о ком еще мы все это время говорим? Он проявлял мало интереса к пробуждающимся студенткам, как будто он был выше всего этого, но среди других товарищей по дилдо-столу, после того как они вычислили, чем мы с Ленноксом занимаемся по утрам, шахматная сетка, которую мы, как трафарет, наложили на общежитие, скоро стала всеобщим достоянием. Удивительно, насколько быстро они, не умея играть в шахматы, освоили буквенно-цифровые комбинации, обозначающие конкретные окна. Вообще-то мы с Ленноксом с удовольствием оставили бы это общежитие вместе со всем, что происходило за его окнами, себе, но получилось по-другому, вероятно потому, что мы слишком гордились своим открытием.

Узнав обо всем, остальные парни уже через несколько дней разбирались в наших фаворитках не хуже нашего, и надо же, в их соглядатайском азарте оказалось куда меньше бравады, чем можно было представить. Никто, в общем-то, не пытался смаковать детали, сидя за дилдо-столом, никто не бахвалился и не гоготал, стоя у окна. Случалось иногда, что кто-нибудь восклицал: я трахну ее, трахну! – особенно когда в кадре появлялась E5, та девушка с покачивающимися бедрами, которую я увидел первой, но подобные выходки тут же пресекались товарищами, которые рассудительно-насмешливо выражали сомнения в возможности практического осуществления этих восторженных намерений. То, что мы видели, внушало некоторое благоговение, страх наряду со смирением, потому что все это было так близко и так далеко одновременно. В наших взглядах иногда появлялась мечтательность, словно и мы, как и сами девушки на шахматной доске, только что проснулись и еще не стряхнули с себя сон.

Но какими бы мечтательными ни были наши настроения, под ними всегда таилось влечение, просыпавшееся с немым первозданным криком, когда мы на самом деле что-то видели, что-то более серьезное, чем девушка в футболке и с голыми ногами; например, если девушки ходили по комнате с голой грудью, или снимали халат перед платяным шкафом, так что было видно лобок, или наклонялись, чтобы поднять с пола одежду. Один раз мы видели, как B5 одевается в присутствии парня, который стоя курил у окна в одних трусах. Этот парень вызвал столько негодования в наших кругах (его нужно убить, это однозначно; как? тут мнения расходились, но все соглашались в одном: чтобы долго и никакого наркоза), что мне на секунду показалось, что он видит и слышит наше возмущение: во всяком случае, он внезапно замер, но через несколько мгновений опять курил как ни в чем не бывало; и вряд ли слышал наш презрительный смех, поднявшийся, когда он запустил руку в трусы, чтобы почесать яйца. Мы еще два раза видели, как он подходит к окну, опять с сигаретой, опять в своих белых труселях, и каждый раз приветствовали его скандированием: за-го-ра-жи-ва-ешь, козел! за-го-ра-жи-ва-ешь, козел! – потому что из-за него было плохо видно, как B5 одевается.

Но подобные взрывы, как у футбольных фанатов, были редкостью. Обычно мы наблюдали за происходящим в относительной тишине. Узкие окна, как магниты, притягивали нас к себе, утро за утром, и мы стояли по одному-двое на окно, такое узкое, что приходилось прижиматься друг к другу или заглядывать через плечо; иногда кто-то отходил, и тогда его место занимал другой, в одиннадцать часов хождения по большей части заканчивались: почти все студентки к этому времени уже вставали. Схемы шахматной доски висели теперь у каждого окна на каждом этаже здания.

Иногда я с тоской вспоминал те дни, когда общежитие принадлежало мне одному, еще до того, как Леннокс применил к нему систему записи шахматных ходов, когда вид из окна существовал только для меня и потому был гораздо более размытым, так как не был вписан ни в какую классификацию.

В тот год со мной случилась первая любовь, она была недолгой, всего три месяца, – когда я пришел в архив, все как раз только что закончилось. Время действия моей первой любви – холодная осень, и если бы мне предложили ее изобразить на картине (не девушку, а любовь), то получилась бы целая серия с бледными телами в темных комнатах, но при этом нужно было бы сделать так, чтобы картины трепетали, чтобы передать чудо возбуждения. Секс был больше нас самих, с нашей взаимодоброжелательной неуклюжестью. Но эта доброжелательность была необходимым этапом, она была началом, затем ее могло сменить стремительно ликующее возбуждение и стать на время всепримиряющим и всепроникающим. Потом возвращалась неуклюжесть, деревянная доброжелательность и готовность уступать. Я познакомился с ней в приемной муниципальной службы занятости, мы разговорились (она взяла почитать половину моего «Фолкскранта»[12]), а пообщавшись по очереди с консультантом – я ее подождал, – мы пошли что-нибудь выпить. У нас была куча времени, чтобы выйти за его пределы, в то идеальное и идеалистическое пространство, куда охотно, а может, и вынужденно попадают