Хороший сын - Роб ван Эссен

молодые любовники; поскольку мы оба были безработные, мы могли валяться в постели днями напролет, пока не стемнеет, – тогда мы выбегали из дома в магазин купить чего-нибудь из еды. Конечно, в этом не было ничего нового, но мы провели друг для друга инициацию на пороге этого мира, мира регулярного секса с постоянным партнером, мира своих слов и словечек, мира, медленно оседающего в постоянно возвращающееся возбуждение, в желание, которое можно сразу же удовлетворить. Всегда в затемненных комнатах, эти два тела, стройные, даже слегка тощие, одетые удивительно невзрачно, как если бы к ним еще не пришло осознание, какое возбуждение они способны вызывать: словно накатывающее наваждение, одержимость, внушенная извне, – а почему бы и нет? Если она действительно накатывала откуда-то извне, то ей было все сложнее попадать внутрь. Казалось, мы слишком быстро охладели друг к другу, но дело тут было не в снижении градуса страсти, а в том, что нам почти не о чем было говорить, когда мы снова облачались в одежду; и это настроение перекинулось и на те моменты, когда одежды на нас не было. У нее, конечно же, было имя: ее звали Линеке.

Несмотря на эти три месяца с Линеке, доказавшие, что это возможно и даже совершенно естественно, в сексе так и оставалось… нет, даже не в сексе, это слишком приземленно, в этом стремлении к удовлетворению, которое одновременно содержало в себе и осознание, и окончание этого стремления, – так и оставалось нечто недостижимое. Само стремление было всеобъемлющим, но проблема заключалась именно в этом; эта недостижимость происходила из-за того, что оно пряталось везде: у каждого под одеждой, у каждого в руках, у каждого в теле. Невозможно быть одновременно везде, в один момент времени можно играть только на одной доске. Даже этого общежития напротив четвертого корпуса было недостаточно, перед окнами нашего здания должно было бы стоять пять, шесть общежитий, десять, одиннадцать, большим полукругом, а потом еще одним, должна была существовать возможность играть сразу на нескольких досках, сразу на всех досках, – если играть с миром в режиме одновременной игры, то в конце концов этот мир получилось бы вместить в себя во всей его полноте и царствовать над ним. Потому что весь смысл был в этом, и именно поэтому мы были так беспомощны, мы не царствовали, мы просто смотрели, безоружные, выглядывали из бойниц, закрытых к тому же стеклом.

Женщины в квартале красных фонарей тоже сидели за стеклом, но здесь, у студенток, двойной слой стекла (один у нас, другой у них) подчеркивал их недостижимость; это были обычные девушки, если знать, в какое кафе они ходят по вечерам, можно было бы прийти туда и предложить им что-нибудь выпить, – но теперь уже, конечно, нет, теперь мы знали о них больше, чем они могли представить. Они ни о чем не догадывались, у них был вид на детскую площадку и новое здание запасников архива, за строительством которого они наблюдали (как же они, наверное, проклинали вбивание свай на пустыре по утрам), – такая большая кирпичная дура, практически слепые стены; девушки мнили себя в безопасности, эти узкие полоски стекла по три штуки на каждом этаже были недостойны называться окнами.

В наших забавах участвовали не все, несколько парней держались в стороне, и в этом была определенная смелость, потому что остальные сразу же заклеймили их педиками. Иногда к нам в здание приходил Де Мейстер и смотрел с нами, всегда неподвижно, руки в карманах; казалось, он наблюдал за нами, а не за объектами нашего внимания. Он никогда бы не стал, как другие, в волнении выкрикивать буквенно-цифровую комбинацию, даже в шутку; мы же успели выучить шахматную доску наизусть, и каждая комбинация, названная мало-мальски серьезным тоном, как по волшебству, заставляла наши головы как одну поворачиваться в нужном направлении.

Пацаны, сказал Де Мейстер одним серым утром, вы только и делаете, что смотрите. До этого мы как раз видели, как встала E5, она рывком отдернула шторы, а потом, вернувшись из душа, выбирала, что надеть, – утро у нас выдалось прекрасное. Мы только смотрим? А он чего от нас ждет? Но он только отвернулся со снисходительной улыбочкой и у окон больше не показывался – во всяком случае, с нашей стороны.

Глава 5

Позже я задавался вопросом: а не стоило ли мне лучше подружиться с Де Мейстером, а не с Ленноксом? С Ленноксом мы, конечно, с самого начала нашего появления в архиве были обречены проводить оставшееся время вместе: мы оба отучились в гимназии, умели играть в шахматы, были интеллектуалами группы, но и Де Мейстер был неглуп, он учился в приличной общеобразовательной школе, хоть и не окончил ее, в чем однажды мне признался. Это тоже могло способствовать возникновению определенной связи между нами, я ведь тоже не пошел сдавать экзамены. Иногда, казалось, между нами проскакивало взаимопонимание, например, когда он единственный смеялся над моим замечанием, поняв заключавшуюся в нем иронию, которая ускользнула от Леннокса. (Эх, привести бы тут пример, но ничего не приходит в голову.)

Задним числом я понимаю, что это только к лучшему, что с Де Мейстером мы не подружились; кто знает, как бы он втянул меня в свою деятельность – да ладно тебе, ты ведь дружишь со словами, напиши какое надо письмо о выкупе – и кто знает, хватило бы мне духу отказаться. Если даже предположить, что у меня был бы выбор. Но как персонаж Де Мейстер по сравнению с Ленноксом во многом выигрывает: он полностью соответствует архетипу Легендарного Друга, того, кто выше тебя, на кого ты равняешься и кто в критический период твоей жизни играет либо положительную, либо отрицательную роль в твоем становлении именно благодаря своему превосходству; типа, он рассекает по жизни верхом, словно господин, а ты при нем не более чем оруженосец. Леннокс был более расплывчатым, как будто никогда не пребывал с нами целиком и полностью, как будто где-то у него совсем другая жизнь, где его контуры проявлялись гораздо четче, чем в той его ипостаси, которая была знакома мне.

Однажды утром, когда мы с Ленноксом работали в четвертом корпусе, зазвонил телефон. Я поднял трубку, так как стоял ближе к аппарату. Звонят по внешней линии, сказал администратор. Хорошо, ответил я, соединяйте. E5, произнес чей-то голос, через десять минут. Трубку повесили, прежде чем я успел крикнуть: это ты, Де Мейстер? По-моему, это был Де Мейстер, сообщил я Ленноксу, он сказал: E5, через десять минут. Откуда ему знать, что произойдет через десять минут? – спросил Леннокс. Он просто хочет подловить нас на доверчивости. Но к окну мы подошли.

Через несколько минут Леннокс посмотрел на часы. Давай быстрее, сказал он, работы еще до фига. Тут мы рассмеялись.

Так мы и ждали, не в силах проигнорировать звонок Де Мейстера. Время от времени мы оборачивались, как будто в любой момент он мог появиться у нас в коридоре; ха-ха, подколол я вас. Но нет. Смотри, сказал Леннокс.

E5 раздвинула шторы, как в первый раз, в то утро, когда все началось. Но сейчас она была полностью голой. Светлые волосы на лобке, отметил я. Натуральная блондинка, сказал Леннокс, – вот, оказывается, что говорится в таких случаях; свою-то реплику я оставил при себе. В сером полумраке позади нее обозначилось какое-то движение, две руки прошли у нее под мышками и обхватили ее грудь. Спустя десять лет в таком виде Джанет Джексон увековечит себя на обложке «Роллинг Стоун», и когда я сейчас вспоминаю те ладони и ту грудь, то вижу перед глазами ее фотографию, как если бы E5 и эти ладони задним числом изменили свое положение так, чтобы в точности походить на фотографию, за тем исключением, что грудь у Е5 была больше, чем у Джексон. Над плечом Е5 показалась голова Де Мейстера. Он на нас не смотрел, все это время он глядел не на нас, а вниз, на бледное голое плечо перед собой, а потом, когда он начал трахать ее сзади, смотрел вверх, совсем поверх нас, прикрыв глаза, может быть, он их вообще закрыл; руки уже не лежали у нее на груди, он крепко держал ее за бедра,