Хороший сын - Роб ван Эссен

бананы есть. Времена-то сейчас суровые, об этом раньше, наверное, стоило упомянуть, может, сразу стоило рассказать, как мало всего лежало на полках в «Алберт Хейне», где я и разругался, и не разругался с той женщиной; а тот факт, что в супермаркете были кассы с движущейся лентой и пластиковыми разделителями и кассирами вместо робосчитывателей, объясняется всякими субсидиями, придуманными ради того, чтобы после введения базового дохода молодежь продолжала работать, а не впадала в летаргию и не погружалась в криминал. Роботизация и базовый доход хороши лишь для образованного среднего класса, тех людей, которые теперь околачиваются в музеях и наконец нашли время прочитать все книги, купленные за прошедшие десятилетия по рекомендации рецензентов и книжных экспертов; а молодежь в массовом порядке дрыхнет либо мародерствует, потому что им кажется, что и так ведь все бесплатно. Я просто хочу вызвать из памяти этот мир чуть-чуть почетче, вот и набросал тут пару штрихов.

Я сажусь за стол напротив Леннокса, и вот мы мирно завтракаем, перекидываясь время от времени несколькими словами. Интересно, как нас видят со стороны: два представителя фирмы, которые едут к важному клиенту, двое старых друзей, отправившихся в путешествие, потому что один из них неизлечимо болен – а кто из нас двоих? – я, наверное, ведь это Леннокс сидит за рулем, а я пассажир, которого куда-то везут. Признаюсь, если бы можно было выбирать, то именно я согласился бы быть больным, и не для того, чтобы пожертвовать собой (О Леннокс, у тебя в жизни настолько больше того, ради чего стоит жить!), но чтобы сбросить с себя этот груз, чтобы меня возили; и не по уже известным местам (Ах, смотри-ка, это же садик, в который ты ходил, он так тут и стоит), больше всего бы мне хотелось, чтобы меня возили, а я бы только смотрел; если честно, это мне всегда нравилось больше всего.

Глава 2

После завтрака мы идем на парковку. Сейчас утро, а когда путешествуешь, утро – это такой краткий промежуток оптимизма. Мир многообещающе благоухает, перед тобой открываются новые дороги – но на этот раз у меня нет подобного ощущения, сейчас мне кажется, будто я затеял что-то и уже знаю, чем это кончится. Но это не так, я не имею ни малейшего понятия, что я затеял, и уж точно не могу знать, чем все это кончится.

Какой-то ты дерганый, говорит Леннокс, куда-то опаздываешь?

Да, к матери, чуть не проговариваюсь я. Едва успеваю прикусить язык.

Мы выруливаем с парковки, едем по городу, то на кольцевую, то с кольцевой, мимо многоэтажек, пустующих офисных зданий, потом по сбегающим в низину шоссе; это все еще то же самое утро, но кажется, что тянется какой-то бесконечный день. А может, уже и за полдень, я уже давно потерял понимание того, как долго мы уже в пути; мерный звук работающего мотора словно гипнотизирует и вводит в легкий транс, навевая даже, наверное, ощущение покоя. По полосе справа от нас проносятся шеренги грузовиков без водителей, на тех полосах, где едем мы, беспилотников не так много, ажиотаж прошел, после того как самоуправляемые машины второго поколения стали попадать под поезд и съезжать в воду – ходили слухи, что из-за багов совместимости бортовых подпрограмм они стали подвержены депрессиям. Я рассказываю об этом Ленноксу, он улыбается и говорит, что всегда подозревал, что производители сами распространяют эти слухи, потому что ошибка в программной строке, случайно породившая такие человеческие эмоции, как страх и неуверенность в себе, звучит гораздо более романтично, чем банально не справляющиеся со своей задачей сенсоры, а пока все отвлеклись, у производителей появилось время эти сенсоры доработать. Машины, которые в чем-то люди, говорю я, мы еще в детстве такие хотели. Мы еще в детстве такие видели, поправляет меня Леннокс, помнишь, у машин было лицо, наверняка сам видел. Да, конечно, говорю я, вот «Фольксваген-жук» с его наивно-удивленным лицом, или те автомобили с хромированной решеткой наподобие челюсти, как будто они ездят с оскаленными зубами, в них чувствовалась какая-то агрессия. Да, кивает Леннокс, да, те автомобили со стальными решетками. Он называет марки и серии, которые мне ни о чем не говорят: машины меня никогда особо не интересовали, вот поэтому я и сижу в кресле рядом с водителем всю свою жизнь. «В кресле рядом с водительским» – так можно было бы назвать мою автобиографию, только название-то дурацкое. Шестьдесят, семьдесят лет назад это бы еще прокатило, а сейчас уже все, но мне нравится, что мы с Ленноксом так хорошо беседуем, вот так вдруг; хорошо в том числе потому, что говорим мы тихо, несмотря на урчание мотора, мы не перекрикиваем его гул, наши голоса помещаются прямо в нем, мы все равно понимаем друг друга без труда, не напрягая связки. Говорить, не напрягая связки, – это одна из самых приятных вещей, которые только могут быть, это можно сделать одной из жизненных целей, в этом есть даже что-то буддистское, правда, квазибуддистское, западно-буддистское, ну и пусть. Если подумать, сейчас мы разговариваем в первый раз с момента отъезда, и я себя чувствую совершенно непринужденно. Что мне, в принципе, о нем известно? Я спрашиваю, кем работал его отец.

Мой отец? Амстердам-Север, своя парикмахерская.

Прямо в Амстердаме, ничего себе. Так ты там родился?

Леннокс кивает. Жили мы в комнатах прямо над ней. Называлась «Стриж».

Стриж?

От слова «стричь». Тот, кто стрижет, – «стриж». Отец любил всякие головоломки, шарады и игру слов. Со «стрижом» получилось не очень удачно, приходилось всем объяснять. Полрайона думало, что это у нас фамилия такая. Сын парикмахера Стрижа – так меня все называли. Отец видел в этом бесплатную рекламу. Главное, чтобы о тебе говорили. В углу салона был такой люк, куда скидывали все состриженные волосы. Каждую субботу – тут Леннокс повышает голос, как будто сейчас вдруг потребовалось перекричать мотор, – я должен был помогать отцу. Сестру не заставляли, а меня да. Может быть, потому что салон был мужской. Или потому, что отец не хотел, чтобы клиенты пялились на мою сестру в зеркало. Ты ее никогда не видел, но она была красавица. Да и сейчас, наверное, красавица. А может, отец хотел передать мне парикмахерскую, когда я вырасту; ну, если так, то ничего у него не вышло. Так вот, по субботам мне нужно было мягкой шваброй сметать волосы в люк. Он открывался при помощи прикрепленной к стене цепи. И вот туда, в темноту, нужно было их смести. Там, внизу, было темно, вообще ничего не разглядеть, а наклоняться над люком я боялся: так и провалиться недолго. Я тогда еще совсем маленький был.

Сколько тебе было?

Шесть, семь, типа того. Маленький, короче. Люк был страшный. И непонятно, куда потом девались все эти волосы. До сих пор этого не знаю. Может, за ними кто-то приезжал и где-то с задней стороны дома была дверь, ведущая в тот подвал, или, может, специальная волосовозка приезжала за ними раз в какое-то время и как-то отсасывала их оттуда? Сколько было места в подвале, я тоже не знаю. Может, там скапливались волосы целых поколений жителей Севера, и нижние слои потихоньку распадались, там были волосы давно умерших мужчин. Когда однажды мне пришло в голову, что в люк попадали волосы одних и тех же людей, мне стало интересно, пытаются ли они друг друга найти; чего только я не придумывал про эти волосы. А потом я прочитал в «Дональд Даке» о лунатиках и стал бояться засыпать, стал бояться случайно прийти во сне к люку, потянуть за цепь и упасть в него, я бы тогда свалился на эту волосяную кучу, вроде мягкую и пружинистую, но на самом деле жесткую и колючую, с этим тошнотворным, хоть и слабоуловимым запахом старых волос, и я бы проваливался все ниже, слой за слоем, до самого дна, и задохнулся бы от мужских волос во рту и горле. Вот ведь черт… вот ведь черт, этот гребаный люк…

Леннокс продолжает тихо бормотать в соседнем кресле.

Я и без