Хороший сын - Роб ван Эссен

кофе некрепкий, все как и должно быть. Я люблю такие места, построенные в прошлом в расчете на прекрасное будущее, но этим же будущим обманутые. Места истощенные, меланхолические, а сейчас к тому же еще и дождь. Любовью к таким местам гордиться не стоит. Она не значит, что тебе нечего больше терять, она значит, что тебе не за что больше бороться. Можно было бы назвать это буддистским откровением, но это нечестная игра, как и весь западный буддизм. Я возвращаюсь с кружками к столу, мы пьем кофе и смотрим в окно. Да это же Англия, теперь я понимаю, почему меня не покидает ощущение узнавания. В памяти всплывают те бесконечные поездки на машине, которые мы с Эмми совершали в конце восьмидесятых, она была студенткой по обмену, из-за которой я в итоге бросил историю искусства, хотя, конечно же, не она в этом виновата, а я сам. Она тогда по воле обстоятельств жила с отцом, и, чтобы не сидеть дома, мы без конца колесили по центральным графствам, по внутренним дорогам и автострадам. Можно было бы ходить по музеям, но ее специализацией была голландская жанровая живопись, а все, что из этого висело в Англии, она уже видела, и поэтому мы наматывали круги по окрестностям, и пили некрепкий кофе, и ели жирный фастфуд в каких-то невнятных придорожных ресторанах, и я получал от этого наслаждение; я знал, что наши отношения как бы уже и закончились, но вместе с тем казалось, что все это может продолжаться бесконечно, и из-за того, что все дни были похожи друг на друга, так оно и было, словно мы находились в огороженном потустороннем мире, даже сложно представить себе более идеальную ситуацию; каждый раз, когда я слышу одну из песен, которые мы во время наших разъездов слушали по радио, я возвращаюсь в ту идеальную пору; а еще у нас был секс – это большое дело, она жила в одном доме с отцом, и поэтому все происходило обычно в той же машине, на пустынных стоянках и ведущих в никуда дорогах. Секс у нас был медленный и мощный, как у людей, которые знают, что время остановилось. Ее тело холмилось, как пейзаж, – знаю, что чересчур поэтично, но не сказать об этом нельзя, здесь, где за окном я вижу абсолютно плоский пейзаж и все равно вспоминаю то время, такую уменьшенную Англию в моей голове.

БЗЗЗТ. БЗЗЗЗТ. БЗЗЗЗТ. БЗЗТ. БЗЗТ, – вдруг выдает Леннокс.

А вот и Йохан, говорю я, отрываясь от вида из окна.

Что-то вдруг его вспомнил, произносит Леннокс, сам не понимаю почему.

Может, потому что мы к нему едем? – спрашиваю я.

Вполне возможно, отвечает Леннокс, как будто не хочет заострять на этом внимание. Помчали, говорит он, пора выдвигаться.

Я – послушно следующий за ним безнадежно больной. Мы бежим к машине, держа над головой свои куртки. Как только выезжаем обратно на шоссе, в салоне становится теплее. Испаряется вода. Повизгивают дворники. Машины в соседнем ряду оставляют за собой шипящий след. Благодаря кофе я чувствую себя хорошо. Я подзарядился.

Очень вовремя мы туда заехали, говорит Леннокс. Только жаль, что кофе у них не настоящий. Суррогат: горячий, но без кофеина. Ты почувствовал?

Ага, отвечаю я, хотя на самом деле нет. Услышав слово «суррогатный», я всякий раз вспоминаю рассказы отца о Второй мировой войне. Суррогатный чай, суррогатный кофе. Суррогатный сахар. Это термины из чужого мира, не из моего. Мой мир, кстати, тоже уже исчез. Суррогатный секс. Суррогатная Англия. У тебя возникает иногда ощущение, что ты уже не живешь в своем собственном мире? – спрашиваю я у Леннокса.

Ты имеешь в виду, что все изменилось? Да, конечно. Так всегда бывает, когда стареешь. Это уже не твой мир. А уж для нас это тем более верно.

Что ты имеешь в виду?

Мы – мужчины без детей, отвечает Леннокс. Дети раздвигают границы нашего мира. Но вместо того, чтобы жить для своей семьи, для потомства, мы занимаемся вот чем.

Чем?

Вместо того чтобы жить для своей семьи, для потомства…

Да нет, я тебя услышал, просто мне стало интересно: а чем же мы занимаемся?

Ну, вот чем. Ищем сокровища.

Сокровища?

Да. Бриллианты.

Ты сейчас о Бонзо? Де Мейстере?

Да, бриллианты Де Мейстера.

Звучит как название комикса, говорю я. Я-то думал, что все дело в потере памяти.

Это тоже, все вместе. И бриллианты, и потеря памяти. Как тебе больше нравится.

То есть бриллианты у Де Мейстера? Ты же сейчас о выкупе, правильно?

Одно другого не исключает. У человека могут быть и бриллианты, и потеря памяти. Потом сам все поймешь.

То есть мы едем искать сокровища, говорю я.

Ага, отвечает Леннокс, именно так я и сказал.

То есть вот чем мы занимаемся, говорю я. Бонзо – единственный из похитителей, кто остался в живых, и ему известно, где находится выкуп. И эту информацию нам надо из него выудить.

Леннокс улыбается. Ну, мы же все равно будем освежать его память, говорит он.

Мотор урчит, а дождь выбивает дробь по крыше. Посреди этих звуков наши голоса. Дворники мечутся туда-сюда, сгоняя воду к основанию лобового стекла. В детстве, сидя у отца в машине, я думал: один из дворников пытается ударить другой, а тот вовремя убегает, раз за разом.

И занимаемся мы этим, потому что у нас нет детей? – переспрашиваю я.

Вот именно, отвечает Леннокс, мы как персонажи из комикса. Никакой размеренной жизни, одни приключения. Что-то, что ни к чему не ведет. Ну, как сказать, ни к чему. Бриллиантов на хрен его знает сколько денег. Если бы у нас были дети, то был бы якорь в жизни. Что-то незыблемое. Нам был бы нужен постоянный заработок, чтобы их содержать, их приходилось бы каждый день возить в одни и те же места, мы бы занимали определенное место в некоем сообществе. Голова у нас была бы занята совсем другим. Понимаешь, о чем я? А мы здесь, получается, занимаемся вещами из прошлого.

Если бы у нас были дети, говорю я, они бы уже успели вырасти и уехать. А у нас просто есть время, потому что нет обязательств ходить на работу к определенному часу. У меня, во всяком случае.

Отцов, которые обзавелись детьми уже в возрасте, полно. Ты собрался, как только я тебя попросил. Безо всяких не: не могу, сейчас дети из школы придут. Или так: не, не могу, у меня сегодня внуки в гостях.

Ты так и работаешь на Контору? – спрашиваю я.

И вот мы едем, вздыхает Леннокс. Ищем сокровища. И правда, как в комиксе, да? Не удивляет ли тебя, что текст не появляется в облачках у нас над головами?

Ты не ответил на вопрос, говорю я.

Знаю, произносит Леннокс.

Я жду, но он так ничего и не добавляет. То есть Бонзо знает, где бриллианты, повторяю я. А что с ним вообще дальше было, после того, как ему создали новую идентичность?

Включая детство в Амстелвене, говорит Леннокс.

Да, включая детство в Амстелвене. Что с ним было дальше?

Хочешь верь, хочешь нет, но он пошел учиться на искусствоведа.

Да ладно.

Угу.

Но почему, спрашиваю я, это было решение сверху или как?

Да нет, говорит Леннокс, это он сам так решил, он жил своей головой, каких-то денег ему дали, и он, наверное, подумал: а не пойти ли мне на историю искусств? Кто знает, может, это мы заронили в нем это семя, пока разгуливали по Боймансу. Непревзойденная передача фактуры! Здорово же!

Я просто удивился, говорю я, потому что я тоже… Он получил диплом?

Конечно. Он – да. С отличием. А потом заделался галерейщиком. Скажем так, очень успешным. Если бы ты еще крутился в мире искусства, наверняка бы слышал о нем.

Я пытаюсь опознать чувство, затопляющее меня, как грязная вода заливает холодный подвал. Это и не зависть, и не боль непризнания, и не разочарование – хотя все это тоже отчасти присутствует. В этом чувстве есть еще и гнев, бессильный гнев, с упором на бессилие. Я создал тень, которая меня переиграла. Я дал ему прекрасное детство, мое детство, такое детство, которое должно было быть у меня самого, а теперь он