Хороший сын - Роб ван Эссен

того, произносит он, оглядываясь на меня, ненавидел эту парикмахерскую. Блин, мне о ней до сих пор кошмары снятся.

Я смотрю на его волосы. Тонкие, средней длины, до воротника, изрядно поседевшие. Сам себе волосы подравниваешь?

Нет, в парикмахерскую хожу. Самую простую. Без люка. Вроде ничего, главное – не начать думать об этих волосах. Вот ведь жопа этот люк. До сих пор мне снится. Вот даже сегодня, кровать была мягкая. У тебя тоже мягкая? Как на волосах сплю. Понятное дело, нормально поспать не получится. Стоит наконец-то заснуть, как тут же просыпаешься от того, что не можешь дышать. Твою мать.

Интересно, что ему сегодня утром сказала кровать? Но, может, он бывалый путешественник и знает, что нужно отключить, перед тем как ложиться спать, чтобы никому не раскрывать информацию о продолжительности сна и содержимом кишечника. Я знаю, о каком люке он говорит, в Рейссене у парикмахера матери тоже был такой. Она иногда брала меня с собой, наверное, учительница болела, не помню. Парикмахер умел показывать фокусы, это меня настораживало, ведь фокусы – это светское занятие и даже, может быть, определенного рода обман, верующие реформатской церкви не показывают фокусов. Он делал трюки с лентой изо рта и мячиками.

У нашего парикмахера тоже был такой люк, говорю я. Я раньше думал, что из волос, которые туда попадают, делают парики.

Ага, и из мусора, который на полу.

Об этом я в детстве как-то не задумывался. Может, эти волосы сначала мыли.

Леннокс делает вид, что его тошнит. Вот блин, говорит он. Моют их, блин, отпаривают. Представь, что будет, если такой подвал загорится. Запах паленых волос.

Ага, соглашаюсь я, но думать об этом не хочу. У меня сразу включаются ассоциации с холокостом. Мать считала, что тем евреям, которых убивали в газовых камерах, тоже уготован ад; по логике веры, к которой она вернулась, иначе и быть не могло. Отец вернулся вместе с ней, но соглашался с ней не во всем и не до конца. Тебе не кажется, что эти люди за свою жизнь и так натерпелись? – возмущался он. Он много читал о войне, в каком-то смысле это была лучшая пора его жизни. Когда война началась, ему было шестнадцать, эти годы были для него формирующими, и скучать в ту пору ему не приходилось. Он скрывался, и он выжил.

Кап.

Кап.

Кап.

Кап-кап.

Кап-кап-кап-кап.

Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап.

Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап.

Леннокс включает стеклоочистители. Мы въезжаем в зону осадков.

Глава 3

Под проливным дождем мы добежали до придорожного ресторана, и сейчас, стоя за высоким столом, пьем растворимый кофе из керамических кружек с многочисленными сколами. То есть я пью. Леннокс ушел в туалет. У тебя тоже так, спрашивает он по возвращении и берет кружку, у тебя тоже так, что приходится гораздо чаще отливать, чем раньше?

Я киваю, мы теперь опять стали двумя старперами, обсуждающими свои болячки.

Возрастные пятна, ссать хочется постоянно… Леннокс отпивает кофе, сокрушенно покачивая головой.

И волосы тоньше стали, говорю я.

Вот спасибо, произносит Леннокс.

Интересно, начнется ли сейчас обсуждение проблем с эрекцией и кто начнет первый?

В архиве мы ходили в туалет не затем, чтобы поссать, согласись, а из-за этих студенток в общежитии, говорит Леннокс.

Ага, о проблемах речь не зашла, только о самой эрекции.

Разве, говорю я, ничего такого не помню, да и не могло такого быть, чтобы мы сразу бежали в туалет, в этих новых корпусах туалетов-то не было, бежать бы пришлось аж до основного здания, и пока бы ты добежал…

У тебя бы уже не стоял, хочешь сказать? А у меня да. Или еще где-нибудь можно было. Однажды я повстречался в дальнем коридоре с Вилбуром, он стоял в уголке, запустив руку в штаны. Вжух-вжух-вжух-вжух-вжух.

Понятия не имею, о ком это он, не помню я никакого Вилбура, трудно себе представить, чтобы человека с таким дурацким именем взяли на муниципальную службу.

Но это все в прошлом, со вздохом говорит Леннокс. И с сомнением смотрит на булочки в корзиночке на стойке.

Все в твоих руках, как хочешь – так и будет.

Ты о чем? О члене?

Я о булочках.

На улице ливень, вода заливает ровные, пустые луга до самого горизонта. Все серое, дождь вымывает цвет из травы.

А булочки свежие? – спрашивает Леннокс у женщины за стойкой. У нее под глазами синие круги, юбка на ней розовая. Каждое утро кровать говорит ей: ну-ка давай вставай! Если целый день валяться в постели, ничего не успеешь. Или, может, утром ее выгнал из кровати муж: пора и тебе подзаработать деньжат поверх базового дохода, а я не буду вставать. Раньше она наверняка прислуживала дальнобойщикам, а теперь их почти не осталось. Вместо ответа на вопрос Леннокса она только пожимает плечами.

Распили пополам и посчитай годовые кольца, говорю я.

Ты о чем?

О булочках.

Леннокс издает короткий безрадостный смешок, только чтобы дать мне понять, что услышал. Ну и шуточки. Как будто мы опять в архиве.

Если бы мать была жива, примерно сейчас нужно было бы выходить из дома и добираться до станции РАИ[16], затем сесть на поезд до станции Нарден-Бюссум, а потом на автобус номер 101 до Хёйзена.

Двадцать лет подряд я ездил так раз в неделю, туда и обратно; за это время там столько всего изменилось! Весь район вокруг станции РАИ перекроили. Пустырь застроили, типичное для шестидесятых здание ПТТ[17] с типичной проволочной скульптурой шестидесятых на фасаде снесли, там построили школу, потом рядом появился жилой район, с другой стороны бульвара Европы разросся выставочный комплекс РАИ, воткнули высоченную гостиницу по проекту Рема Колхаса. На железнодорожной станции добавилось новых платформ, проложили новые пути, городок Димен стал выше и шире, а Весп заполз своей свежей рядовой застройкой на близлежащие луга, на станции Нарден-Бюссум десять лет велась пристройка лифтов к платформам, открылись новые автобусные маршруты, в центре Бюссума появились канал и китчевые новостройки, все медленно, но постоянно менялось, от сезона к сезону, от года к году, – это и было мое Великое странствие, одна большая двадцатилетняя экспедиция, поделенная на серии, всегда одни и те же, но не одинаковые. Менялось все, только пункт назначения оставался неизменным. Но и это неправда: в доме престарелых поменялись логотипы, назначение помещений и напольные покрытия, мать переехала из открытого отделения со свободным посещением наверху в закрытое внизу, приходили и уходили проживающие, приходили и уходили медработники, вводились и отменялись коды доступа, мать все дряхлела и дряхлела, и того, что я мог бы для нее делать, становилось все меньше.

Теперь я вовсе ничего не могу для нее делать. Ну, разве посетить могилу. Еще раз проехаться по маршруту разбитого на монотонные в своем единообразии фрагменты Великого странствия. Посмотреть, что еще успело измениться.

Леннокс все-таки решился купить булочку и берет еще одну для меня. Шум шоссе, шелест дождя. Мы в небольшом белом здании с широкими окнами, вокруг нас опустелая голая земля, автотрасса и узкая подъездная дорога, тянущаяся до самого горизонта, на многие километры вокруг, мы – самая высокая точка; самое то, что надо для встречи, передачи товара, ликвидации. По узкой дороге медленно подъезжает маленький черный автомобиль. С кем это Леннокс задумал тут встретиться? Это старая модель, еще уязвимая, высокая подвеска, тонкая сталь кузова, хромированная решетка, маленький черный автомобиль под дождем; при виде него у меня щемит сердце, он едет медленно, как будто пейзаж и время вокруг него постоянно растягиваются, чтобы он так никогда не доехал. Маленький черный автомобиль под дождем, так и просится в название. Только вот для чего? Не для книги, рассказа или стихотворения – это слишком сентиментально, – скорее для песни, уже для следующего мюзикла. А может, и для того же, сделаем вид, что моя мать еще жива и что я чувствую вину из-за того, что к ней не поехал, а вместо этого стоя ем в придорожном ресторане, омываемом дождем, и воображаю себе маленький черный автомобиль.

Леннокс языком высасывает застрявшие между зубов крошки. Я прошу подлить нам кофе. Официантка усталая,