Ермак. Князь сибирский - Сергей Егорович Михеенков

Иванович Салтыков умер. Имение перешло к братьям Домашневым, Сергею Герасимовичу и Ивану Герасимовичу. Чаще здесь жил Сергей Герасимович, директор Петербургской академии наук (1775–1783), писатель и поэт. С начала XIX века усадьба погружается в эпоху матриархата: Молодями владеет вначале Марфа Яковлевна Кроткова, женщина с причудами и весёлая вдова, а потом по завещанию этой самой Марфы Яковлевны имение перешло некой Бестужевой. Бестужева продала дом и земли лесопромышленнику Ивану Васильевичу Бородину. Оборотистый Бородин сдаёт часть дома состоятельным москвичам под дачу. Перед революцией комнаты в усадебном доме в Молодях снимала семья художника Леонида Осиповича Пастернака. В повести 1957 года «Люди и положения» поэт Борис Пастернак писал: «Лето после государственных экзаменов я провёл у родителей на даче в Молодях, близ станции Столбовой по Московско-Курской железной дороге.

В доме, по преданию, казаки нашей отступавшей армии отстреливались от наседавших передовых частей Наполеона. В глубине парка, сливавшегося с кладбищем, зарастали и приходили в ветхость их могилы.

Внутри дома были узкие, по сравнению с их высотою, комнаты, высокие окна. Настольная керосиновая лампа разбрасывала гигантских размеров тени по углам тёмно-бордовых стен и потолку.

Под парком вилась небольшая речка, вся в крутых водороинах. Над одним из омутов полуоборвалась и продолжала расти в опрокинутом виде большая старая берёза.

Зелёная путаница её ветвей представляла висевшую над водою воздушную беседку. В их крепком переплетении можно было расположиться сидя или полулёжа. Здесь обосновал я свой рабочий угол. Я читал Тютчева и впервые в жизни писал стихи не в виде редкого исключения, а часто и постоянно, как занимаются живописью или пишут музыку.

В гуще этого дерева я в течение двух или трёх летних месяцев написал стихотворения своей первой книги».

Привожу этот отрывок не для того, чтобы напомнить читателю о том, что именно здесь Пастернак написал свои первые стихи, а вот для чего: даже такой образованный юноша с чуткой душой поэта не знал и не ведал о том, что здесь происходило, какая слава осеняет окрестные курганы и изгибы речки Рожайки. Притом что прекрасно был осведомлён о событиях столетней давности и подвиге казаков. А ведь в Петровскую эпоху имением владел не просто высокопоставленный чиновник, а генерал-фельдмаршал, канцлер, первый кавалер высшей государственной награды – ордена Андрея Первозванного, управлявший в своё время Оружейной палатой, Военно-Морским приказом – по нынешним меркам, министр обороны. Он, построивший здесь целый город, разбивший обширный парк с павильонами, беседками и гротами, не нашёл скромных средств, чтобы увековечить память погибших русских воинов во время битвы, которая решала судьбу Московии как государства. Конечно, Фёдор Алексеевич Головин знал, на каком святом месте он благоустраивал свою усадьбу. По всей вероятности, эта история была отражением общего отношения царствующих Романовых к прежней династии и к Ивану Васильевичу Грозному в частности. Вот когда к образу царя Ивана IV пририсовали зверские черты. И Карамзин, и Репин, и Министерство просвещения, и все прикладные историки старались, как трудолюбивые пчёлы, в одном направлении: Грозный – зверь в человеческом обличье с глубоко изломанной психикой, опричнина – несомненное зло для России. В советский период начиная с XX съезда КПСС, на котором Н. С. Хрущёв прочитал доклад о культе личности И. В. Сталина, к исторической «правде» о Грозном прибавили «правду» о Сталине. И до сих пор эти две «правды», порою слившись в одну, царят в нашей историографии, в школьных учебниках, в публицистике.

Молодинская битва московского войска и крымско-ногайско-турецкой коалиции произошла летом 1572 года близ Серпухова. Временные рамки её: 26 июля – 2 августа. К тому времени набеги крымского царя Девлет Гирея стали регулярными. Каждое лето хан приводил войско на рязанские, каширские и коломенские места и уводил в Крым большой полон для продажи на азиатских и средиземноморских рынках. А в минувшем 1571 году сжёг Москву и разорил большое количество городков, снова уведя в рабство огромный полон. Как утверждают историки, исследователи той поры, поход объединённого войска под командованием хана Девлет Гирея в 1572 году не был по своей главной сути очередным набегом с целью грабежа и поживы за счёт соседа, ослабленного непрекращающейся Ливонской войной. Степь пришла стереть с лица земли, поработить Московскую Русь, расчленить её на улусы, поставить своих наместников в каждый из них и обложить данью. Дань должна быть такой, чтобы улусы не захирели и не вымерли, но и не смогли усилиться. А для этого из урожая каждого года жителям улусов нужно было оставлять столько, сколько нужно для прокорма, не более того. Крепких юношей верстать в войско для ведения боевых действий и охраны рубежей на юге и востоке. А девушек – в гаремы Крыма, Бухары, Самарканда и Средиземноморья. Одновременно Девлет Гирею отошли бы Казанское и Астраханское ханства, которыми пока ещё владела Москва и собирала с них дань. При таком раскладе действительно можно было подумывать о возвращении великого царства Золотой Орды.

В Коломне на смотр собрали войско. Детей боярских, лучших дворян, стрельцов и прочих собрали из всех городов и городков, ходивших под рукою Москвы. Как свидетельствует «Полковая роспись “Берегового” войска М. И. Вротынского», составленная в начале 1572 года, под московские стяги встали 170 мещерян, 210 суздальцев, 1000 галичан, костромичей и балахонцев, 450 новгородских помещиков Бежецкой пятины, 350 человек «из украинных мест» и из Новосили, а ещё большое количество казаков, так что, когда их распределили по всем четырём полкам в качестве лёгкой кавалерии, в каждом оказалось не менее пятисот сабель. Царь, прибывший в Коломну на смотр, был обескуражен: в полках не насчитывалось и половины того, что он ожидал увидеть. Московия была истощена Ливонской войной. Людской ресурс таял под стенами северных городов. Таял как воск. К тому же города два года терзали моровое поветрие и неурожай – засуха, меженина. А тут ещё крымцы, стакнувшись с турецким султаном, решили оторвать от царства Казань и Астрахань. Отдавать хану эти земли нельзя. Астраханью, в случае крайней нужды, пожертвовать ещё можно. Можно кинуть эту кость Девлет Гирею. Но Казань – нет. Ни при каких обстоятельствах. Так думал Иван Васильевич Грозный, осматривая тяжёлым взглядом земские и опричные полки в Коломне. Лучшие-то войска были заняты на севере. И самые надёжные воеводы были тоже там. Благо казачков удалось сманить с Дона, с Кубани и даже с Яика. Но чем расплачиваться с ними? Бояре подсказывают: и не надобно с ними расплачиваться, тратить на них серебро и золото, тем более что в казне его уже почти и не осталось, пускай, мол, радуются прощению прежних грехов и воровства на порубежье и в поле. Лихой народец. Ослушники. Но всё же свои. Православные.

Казаки в Коломне на смотру стояли отдельной ордой. В лохматых шапках, несмотря на то что зима уже миновала. Их ряды пестрели чёрными, синими, малиновыми и даже зелёными зипунами