Жизнь волшебника - Александр Гордеев

– Ну, ладно, спать так спать, – говорит, наконец, Роман, поворачиваясь спиной.

…С утра снова начинается настоящее пекло, но после обеда набегает прохладный ветер,

подтягивая с юга тёмно-синее месиво. Сделав своё дело лишь наполовину, он стихает, но тучи

движутся уже по инерции. Если смотреть в бинокль, то далёкий дождь похож на тёмно-синие

волосы с вплетением молочных прядей. Гроза надвигается грандиозная. И потому первый, будто

неохотный при своей великой силе гром кажется необыкновенно высоким и потрясающе

высокомерным! Он катится своими гранями где-то за облачным небом в вышней реальности,

отдаваясь многочисленными раскатистыми коленами, с отдельными ударными долями, которые

словно длинные звуковые столбы гулко тукают в землю. Чуть сбоку от чёрной синевы в это же

время подходит спокойный матовый дождь, разделяемый на отдельные цветовые тона дальними и

ближними сопками. Но – увы… Гроза после сильной жары большой не получается. Хорошо, однако,

уже то, что, рассосавшись в небе, он будит запахи и обновляет воздух.

Чтобы помириться с женой, Роман приглашает её вечером в кино. Нина собирается молча, но

Роман доволен и этим. Всё будет хорошо. Свежий вечерний воздух кажется залогом их

обновляемого мира. Машку заворачивают в одеяло. Роман надевает резиновые сапоги, чтобы

грязью от колеса не забрызгать брюк.

Выходя из ограды Матвеевых, где они оставляют Машку, Смугляна, о чём-то задумавшись, едва

не забредает в лужу.

– Обойди вот здесь, – подсказывает Роман.

Но жена почему-то видит в этом насмешку. Её лицо приобретает самое неприятное из всех её

выражений, губы перекашивает, глаза широко открываются.

– Скотина! – вдруг на всю улицу с визгом кричит она.

Роман останавливается как вкопанный. На скамейке у дома напротив сидят женщины,

поджидающие с поля коров. Они с любопытством наблюдают за выходом Романа в сапогах и по-

городскому разряженной Смугляны. К женившимся на городских в селе относятся с иронией. Нина,

конечно, не городская, но её почему-то принимают за городскую. Женщины от её визга перестают

щелкать семечки. Роман стоит и не знает, что сделать, что ответить. Главное, он не поймёт того,

чем заслужил её оскорбление. Дикая ненависть, мелькнувшая в глазах жены, просто убивает. Ведь

он всего лишь хотел ей помочь. Она или что-то не расслышала, или не так поняла. Но зачем же на

всю улицу орать?!

Чтобы успокоиться, Роману не хватает и двухсерийного фильма. Собственно, фильма он, как

бы не видит: у него горит лицо и, кажется, всё тело. Это похоже на какую-то мгновенную болезнь,

потому что он чувствует, что ему жарко, как при температуре. Удивительно, что боль душевная так

похожа на физическую. Утихает же она куда медленнее, чем ушибленное место. Главное, Роман

никак не может понять своей вины. Жена хочет, чтобы он её любил. Но разве после таких криков

312

это возможно? Ведь она ненавидит его. Его ненавидит тот человек, ближе которого у него никого

больше нет.

Минут за двадцать до окончания сеанса Роман не выдерживает. Он тихо, чтобы никому не

мешать, поднимается. Смугляна, догадавшись, что он уходит, извинительно хватает его за локоть,

но он так отшвыривает её руку, что Нине становится всё понятно.

Машка у Матвеевых уже спит. Никому ничего не объясняя, Роман выкатывает мотоцикл и

уезжает домой. Ему всё равно, что будет делать Нина, хотя, конечно, ей не остаётся ничего

другого, как остаться ночевать у Матвеевых.

Ночью долго не спится. За стеной тренькает его разлаженная гитара, слышатся те же

осточертевшие песенки, но звучат они уже как-то так, вяло, с неохотой: стригали устали.

Укладывается Роман не в спальне, а в большой комнате на диване. Лёжа в темноте, мысленно

осматривает её всю. Какой смысл в этом доме? Кому всё это надо? Зачем эта жизнь, если в ней

такое раздражение и ненависть? Зачем создана женщина, если не для доброты и тепла?

* * *

Возможность взглянуть на работу карачаевцев появляется тогда, когда монтажники, которым

Роман помогает весь день, уезжают на выходные за харчами.

Шагая по проходу между стригалями, Роман теперь уже с некоторым представлением о деле,

понимает, что это работают асы. Некоторые из квартирантов кивают ему, подмигивают. Их слишком

много, чтобы злиться на всех. Некоторые вообще делают вид, что не знают о его конфликте с

ними. Кое-кто с ухмылочкой протягивает машинку: попробуй…

Порезов же они делают куда больше, чем женщины, стригущие не спеша. Выйдя из дверей

стрижки, Роман рассматривает в загонах уже обчекрыженных овец. Тут же у штакетника понуро

стоит сосед Моти-Моти чабан Багров, с лицом, коричневым от загара, как кирпич, и с седой

щетиной. Каждый стригаль выпускает своих овец в отдельный собственный загончик, чтобы была

возможность видеть, кто как стрижёт. Из одного загончика овцы в специально сделанный пролом

выбегают и перемешиваются с теми, что уже в общем дворе. Но точнее будет сказать, что овцы из

этого загона не выбегают, а, выползают: у некоторых кусками свисает оторванная кожа, у одной

овцы на ноге нет шкуры до белеющей кости. Именно здесь-то и стоит Багров, держа кепку в

опущенной руке.

– И что теперь будет с ними? – кивнув на покалеченных животных, спрашивает Роман.

– Да ничо, – даже как-то равнодушно отвечает Багров, – или сразу сдохнут, или чуть погодя

черви съедят.

– Так чего же ты стоишь? – даже с раздражением спрашивает Роман.

– А я чо, не говорил им? – огрызается чабан. – Да им хоть говори, хоть целу кучу навали. Они

ничо не понимают.

– Да ты не карачаевцам говори, а нашим контролёрам.

Чабан ещё с минуту остолбенело наблюдает за своими несчастными овцами, потом,

рассерженно сплюнув, направляется к дверям. Роман смотрит вслед: Багров очень высокий мужик,

с большими ногами. Известно, что на отаре, в степи, он чувствует себя решительным, уверенных

хозяином. Видеть его здесь таким потерянным даже как-то странно.

Багров выходит из стрижки минут через пять, со злостью пинает подвернувшуюся сухую

коровью лепешку, идёт к коню, запряженному в телегу. Роман догоняет его.

– Ну что?

– Да сказал я контролерам, сказал! – почти орёт чабан, взявшись за вожжи. – А тут их бригадир

вывернулся. Я не успел ещё договорить, а он кивает мне: мол, отойдём. Только отошли, он хвать

меня за грудки! «Еще, – говорит, – вякнешь такое, и мы тебя сделаем». Вот так-то! Да ну их всех!

Багров садится на телегу, звонко шлёпает вожжой по холке коня и уезжает на громыхающей

телеге. Роман, вернувшись к мотоциклу у входа на стрижку, садится поперёк сиденья. Из дверей

выходит сам Алишер – молодой, красивый, подтянутый. Идёт лёгкой, танцующей походкой. Роман

не может понять, как он при своём