Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

да еще и в соседних… Слышь, Ванька, у тебя ведь брательник малóй, сестренка да мамка там живут? Ну так вот ты и с ними попрощайся, парень. Их тоже повесят. Теперича прикиньте, стоит ли моя и так покалеченная жизнь того, чтоб вы, сучьи дети, столько людей невинных загубили? А? Ну, чего молчите?

Мужики действительно притихли и почти наглядно представили картину расправы над односельчанами и родственниками. Ведь схваченный ими староста говорил убедительно и весьма доходчиво. Прервал молчание Петька-боцман:

– Да, толково ты нас запугал, Ефимыч. И что ж прикажешь с тобой, гадом немецким, делать?

– А что вы еще можете, мстители хреновы? Развязывайте поскорее, пока эти двое не вернулись. Они теперь точно не успокоятся. А я уж сам с ними все порешаю. Вас я не выдам, хоть и надо бы вас выпороть хорошенько. Коли хотите помощь оказать людям, так идите в лес и там отряд партизанский сколачивайте. Как наши прапрадеды в войну с Наполеоном здесь его били. Так и сейчас надо. В лесу хорониться и оттуда его, гада, бить. Немцы, похоже, все одно никого не оставят в живых. Я слыхал, вчера они обсуждали, когда время придет «зачистить деревню».

– А это чо такое «зачистить»? – удивленно поинтересовался Ванька.

– Мал ты еще, пацан, в игры взрослые играть. «Зачистить» – это значит всех под корень изничтожить. Убьют, вот и вся недолга…

– Хм, так какой нам резон тебя отпускать, ежели все одно всех «зачистют»? – зло усмехнулся Прохор, не переставая сжимать в руках серп и не ослабляя пут, крепко державших поверженного председателя Бубнова.

– А резон такой, Прохор Михалыч. Пока я здесь староста, то смогу хоть кого-то спасти и от расправ немецких, и от наказания, и от «зачистки». А коли сейчас меня кончите, то завтра же всех и зачистют. Вы чего думаете, мне моя жизнь дорога? Да плевать я на нее хотел! Я ее еще в четырнадцатом на фронте проиграл. Да в плену германском ишо раза четыре прощался с ней горемычной. Прощался, прощался да устал. Прикинул я: все одно меня кокнут – либо немцы как председателя колхоза и активиста, либо наши как старосту и пособника. Факт? Факт! Так по мне – лучше уж наши братки пусть шлепнут, но я хоть людям помочь смогу да спасу кого сумею. Потому я и к немцам пошел по своей воле, что лучше меня никто наших людишек вокруг не знает. Я ж за время председательства, сами знаете, все наши села да деревушки наперечет изучил да обошел. И в городе, в райцентре меня знают. Да и своих баб мне спасать надо, сами знаете, четверо на шее сидят да воют кажный день, что пошел я к немчуре служить. Дуры! Саньку на ноги подниму и к вам в лес отправлю, как обживетесь да отряд сколотите. Ну так вот, ежели бы не я стал старостой, а положим, тот же Витька Горелый или Троценко, лучше бы было? А? Ну, кумекайте, мужики! Молчите? То-то и оно, что эти б уже все дворы пограбили и постреляли людей почем зря. А при мне они, псы, хоть и скалятся да лают, но боятся.

– Красиво поешь, председатель. А чего ж сам Акулинку пороть вызвался? Это как понимать? Лёнька вон чуть с ума не сошел, как ты мамку его порол… – вступился Петька.

– А ты, боцман, видал, как я ее порол-то? Я ж все вдоль нее по лавке с боков лупил. Размах-то сильный, свист да стон, а удар слабый. Самым толстым концом у рукоятки и прикладывал. Ежели б не взялся сам, так кто-нибудь из живоглотов этих выскочил. Вон Прохора спроси, как они бока наломали ему только за один лишь косой взгляд! И тогда уж Акулька не бегала бы. Гляньте сами – она даже не захворала, по хозяйству управляется. А пацану, Лёньке, хоть обидно и досадно, но надо б ему тихонько разъяснить, чтоб тоже дров не наломал. Паренек-то он правильный, но горячий. – Мужики переглянулись. Совсем в другом виде представал после этих слов их председатель – предатель. Вроде и не предатель вовсе получался. Они переминались в нерешительности. Теперь и душить его желания уже не было. Яков Ефимович тяжко вздохнул:

– Так что, братцы, не германцам я служу, а бабам и ребятишкам малым, чтоб сберечь их… Ну, развязывай уже, Прошка! Затек я совсем. Не бзди, не сбегу. Некуда мне бежать, мужики, некуда.

* * *

Прощались сухо и коротко. Однорукий председатель после освобождения от вожжей размял ноги и двинулся на выход к своему транспортному средству. Закинув ногу через раму, он обернулся и оглядел своих недавних палачей, освещенных тусклым лунным светом с улицы и дрожащим пламенем керосинки сбоку, и произнес:

– Значится, так, мужики. Нечего тут промышлять и искать на свой зад проблемы. Только бед накличете. Уходите на Бездон, там, по моим данным, уже есть люди из других деревень. Кузнечиха с девками точно туда подалась. Идите в район Павликовой сторожки и Настасьиной трясины. Там вас никто не сыщет, да и здесь не хватится. Ну, не поминайте лихом! И еще… – Он на мгновение задумался и полез в брючный карман. Вытянул оттуда какой-то длинный предмет. Зубами схватился за край, балансируя ногой, стоящей на земле, своей единственной рукой выдернул из продолговатого свертка длинный, сверкающий лунными искрами клинок. Мужики отпрянули. Петька не выдержал:

– Ого! Ты чего ж не пустил его в работу, когда мы тебя, того… валили и вязали?

– Кхе. Оттого и не пустил, что жалко вас, дураков, стало. Не хотел я пускать кровушку своих… Эх, хороша машинка!

Он покрутил нож, несколько раз блеснув его идеально зеркальным, как гладь Бездона тихим летним вечером, лезвием и протянул конюху:

– На, Прохор, владей! Хоть какое-то оружие у вас будет.

– Вон оно как? – Ошеломленный Гольтяпин машинально принял подарок и полез в карманы, что-то торопливо выискивая.

– Бери, бери. В лесу сгодится. Сталь уральская, булатная. Златоустовцы ковали. Мне кум подарил еще до революции. Он со мной всю германскую прошел, и в лагере его я прятал так, что ни один вертухай немецкий не отыскал. Заветный ножичек, заговоренный. Опосля вернешь мне, как обживетесь в лесу да хозяйство наладите. Гляди, не потеряй! Да чего ты там вошкаешься? – Яков Ефимович недовольно дернул за рукав Прохора, продолжавшего что-то тщетно отыскивать в бездонных складках куртки.

– Сейчас я, сейчас. Надо же монетку медную дать тебе взамен ножа. Ты ж знаешь, Ефимыч, так водится. А не то беде быть! – оправдывался конюх, помня о