Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня) - Валентин Костылев

- Папа того же хочет и у нас... Шепнул мне поп Рудольф такое, что будто папа пошлет вместе с нами какого-то своего кардинала-иезуита, чтобы он нашего батюшку Ивана Васильевича в ихнюю веру, папскую, обратил... Царь ждет посла, князя либо дворянина, а нам посылают иезуита! Кажи вид, будто того ведать не ведаешь, а когда объявят, - кажи вид невпример радостный... Будем благодарить папу. Пускай едет. Государь всякую тварь найдет своим словом. Его иезуитом не испугаешь.

Явились подьячие. На тележке, запряженной двумя осликами, они привезли пять больших книжищ в кожаных мешках, обвязанных серебряными цепями. Оба подьячих были потные, красные и что-то чересчур разговорчивые.

Шевригин посмотрел на них подозрительно.

- Что это вы зело бойки пришли? А?!

- Винца хлебнули фряжского из ягоды... Угощали нас.

- Смотрите! - сурово проговорил Шевригин. - За непослушание - в Москве ответ держать будете.

Оба подьячих кротко поникли головами.

- Зря угощать здешние святые не станут! Цель свою имеют.

- Винимся, Истома Леонтьевич, соблазнились... Денек-то уж больно веселенький, солнечный... Мы с басурманами ничего не говорили... Ни слова... Они пробовали попытать нас, да нешто мы скажем!.. Пили молча, в благочинии. Денек-то уж очень веселенький, будто ангелы улыбаются.

- Ладно. Веселенький денек... Уберите книги в мой сундук. После полудня мы с Игнатием пойдем в папин дворец, а вы останетесь здесь. Блюдите порядок.

На улице послышался конский топот и скрип колес. Шевригин выглянул в окно.

- Едут. Ну-ка, Игнатий, погляди, много ли их там.

Он подошел к большому зеркалу в золотой оправе, внимательно осмотрел себя. На днях он коротко подстриг бороду и усы. Царь разрешил, коли явится необходимость при дворе папы, и совсем обрить бороду. Так нередко бывало в посольских делах Московского двора. Игнатий Хвостов оставил только небольшие усики, отчего стало еще прекраснее его чернобровое лицо. Римлянки, пылкие и несдержанные в своих чувствах, нередко дарили ему прямо на улице при встречах цветы. Подьячий Антон Васильев, втайне считавший себя красавцем, носивший из франтовства золотую серьгу в правом ухе, постоянно завидовал его красоте, но вида не показывал, а один раз и вовсе громко вздохнул, оставшись наедине с Хвостовым:

- Что мне делать? Здешние девки мне прохода не дают... Зарятся на меня, а я женат и дите имею... Вот беда-то!

Игнатий задумчиво посмотрел на него и строго сказал:

- Полно тебе, Антоша, не будь мокрой курицей. Думай о государевом деле. Не к лицу тебе такие речи. Постыдись!

Смутился, покраснел подьячий Васильев, внутренне упрекая сам себя за свои слова; хотел сделать больно Хвостову, а вышло наоборот.

Игнатий держал себя ровно, спокойно, где бы ни находился, и тем снискал большую привязанность к себе со стороны Истомы Шевригина и возбудил еще большее любопытство у посещавших дворец Медичи женщин.

- Борис Федорович не ошибся - тебя послал со мною. В посольском деле ты пригодный человек... Из тебя выйдет толк.

В палату едва слышно вошли посланные папою к Шевригину дворяне; они поклонились Истоме. Один из них сказал:

- Его святейшество изволит приглашать вас к себе.

Оставшись одни, подьячие некоторое время сидели молча, усмешливо переглядываясь между собой.

Антон Васильев мечтательно закрыл глаза:

- В этой стране солнце даже под рубаху залезает. И трудно тут быть праведником... слаб я, брат Сергей, не суди меня! Каюсь!

- Дорогой брат Антон, и ты меня не суди. Грешен и я. Не скрою.

- В Посланиях к коринфянам сказано: "осквернишеся людие блужданием с дочерьми Моавли... И разгневался господь на Израиля!"

- А в книге заволжских старцев и вовсе сказано: "будь проклят имевший блудное сожитие с иноплеменными!"

- Теперь я вижу, брат Антон, - не зря государь головы рубил заволжским старцам. Запугали нашего брата своею праведностью.

Антон рассмеялся:

- Да что же это мы: "брат" да "брат"?! Будто латынские монахи...

- С кем поведешься - от того и наберешься, Антоша.

- В писании же сказано: "человече, не гляди на деву многоохотно, на деву красноличну, да не впадеши нагло в грех, о красоте бо женстей мнози соблазнишеся, дерзновенно упивашеся и в грехе затеряшеся..." Что ты на это скажешь?

- Даю зарок - сторониться змеиного бабьего соблазна... Попробую.

Только что он произнес эти слова, как в палату вошли четыре молодые девушки с цветами в руках. Прикрыли свои лица букетами роз.

Оба дьяка вскочили со своих мест, как ужаленные, низко поклонились девушкам. Те подошли совсем близко к ним и вручили им букеты.

Антон Васильев как-то нерешительно подвинул кресло одной из них. Голубев - другой. Васильев - третьей. Голубев - четвертой. Это были "вчерашние" красавицы римлянки.

Девушки были молоденькие, смуглые, черноглазые. Одна из них начала что-то говорить тоненьким, приятным голоском, все время опуская взгляд долу. Другие, слушая ее, улыбались. А улыбка была такая у всех приветливая, нежная, невинная, что Антону показалось, будто это сами ангелы вдруг слетели с небес.

Васильев, указывая девушкам на дверь, несколько раз вразумительно повторил:

- Наши ушли... ушли... к папе ушли... к папе!

Девушки, ничего не понимая, смеялись, повторяя: "папа", "папа!"

Антон вдруг вскочил, закричал:

- Айда в сад! Там вольготнее.

Только это одно и поняли юные римлянки: послушно побежали в сад, откуда доносился пьянящий аромат жасминов.

Ватикан показался Шевригину и Хвостову целым городом, громадным, невеселым, мрачным. Всюду стража, закованная в железо, и стража какая-то хмурая, жуткая, будто не живая. Громадные бронзовые ворота, в которые вошли Шевригин и Хвостов, сопровождаемые офицерами и камерариями* папы, давили своей громоздкостью. Привыкнув к московским просторам на земле и над головами, московские гости ощущали здесь непривычную тяжесть каменных громад: они стесняли мысль, связывали волю.

_______________

* К а м е р а р и и - доверенные слуги при папе.

Миновав множество площадок, огражденных то колоннадами, то каменными стенами, послы попали, наконец, во дворец к папе. По пути их поминутно останавливала стража, что-то спрашивала. Камерарии что-то тихо произносили в ответ - и проход становился беспрепятственным.

Во дворце папы можно было заблудиться - столько разных палат, комнат и коридоров. Всюду бросались в глаза роскошь и богатство в убранстве великолепных покоев ватиканского жилища папы.

Шевригин, как человек бывалый, привык не удивляться и не восхищаться чужеземными редкостями. И потому спокойно, равнодушно созерцал окружающее. Хвостов попытался высказывать ему свое удивление и восхищение по поводу виденного в недрах Ватикана; Истома резко остановил его: "Не суматошься держись степеннее". Однако парня трудно было заставить оставаться бесчувственным в созерцании редкостей, рассеянных по залам и комнатам папского дворца.

Но вот открылась последняя тяжелая дверь, и Шевригин с Хвостовым предстали перед папой. Согласно католическому обычаю они коснулись губами туфли папы, который сидел в Малой Тронной зале на бархатном троне. Около него находились два кардинала, одетые в красные сутаны. Сам папа был в белой шелковой мантии, а на голове у него была золотая в драгоценных камнях тиара.

Шевригину понравилось умное бородатое лицо Григория XIII. Хотя он и выглядел усталым и желтым, однако глаза его смотрели остро.

После обмена приветствиями Шевригин передал папе грамоту царя, в которой было сказано:

"1) В прежние годы между отцом нашим и римскими папами были переговоры о любви и союзе. Со своей стороны и мы неоднократно пересылались посольствами с братом нашим императором Максимилианом, причем наши послы сказывали, что он имеет сердечное желание стоять с нами заодно против недругов и что на это он имеет твой совет и согласие. Дружественные сношения продолжались у нас и с преемником Максимилиана, сыном его Рудольфом, и мы питали душевное желание, чтобы дом цесарей утвердился на польском престоле".

"2) Но случилось, что польская корона перешла к посаженику турецкого султана, семиградскому воеводе Стефану Баторию, который сначала хотел иметь с нами мир на три года. Но когда мы отправили к нему своих великих послов, он их обесчестил и у себя задержал и, чего ни в мусульманских, ни в других городах не бывало, нарушил крестное целование и перемирную грамоту к нам назад отослал. Заручившись затем союзом с султаном и крымским ханом, пришел в нашу отчизну в Полоцк и поныне, не переставая, разливает кровь христианскую. Желая прекращения кровопролития, мы опять отправили к нему послов, а его люди в то же время пришли на наши украины и добывают наши города".

"3) А Стефан король разгневался на нас за то, что мы хотели союза с цесарем и прочили польскую корону одному из императорских принцев".

"4) И вот мы, видя такую безмерную его гордость и союз с неверными на пролитие христианской крови, посылаем к тебе с извещением, что желаем быть в союзе и единении с тобою и цесарем Рудольфом против бесерменских государей, дабы христианство было в тишине и покое и освободилось от мусульманских рук".