Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня) - Валентин Костылев

Поссевин чувствовал себя прижатым к стене, и все, что он мог сказать, это:

- Не моего ума это дело... Святейший знает, что делает.

- Наш государь идет прямой дорогой, а так не делает. Он и просит папу, чтобы тот вмешался в нашу войну с Польшей, прекратил кроволитие и склонил Стефана стать заодно с другими государями против врага всех христиан - турецкого султана.

Поссевин в раздумьи закусил губу.

- Об этом мы поведем беседу с самим мудрейшим из государей, царем Иваном.

- Добро, коли так, - облегченно вздохнул Шевригин, а сам подумал: "Знаем мы, что у тебя на уме, - обратить Русь в латынскую веру! Того не будет!"

Во второй колымаге сидел Игнатий Хвостов и подьячий Антон Васильев. Все время дядя зевал и крестил себе рот.

- Свят, свят господь! - говорил он.

- Ты чего это? - спросил Хвостов.

- Грех один, Игнатий! Так вот все время в голову и лезут нагие бабы с отбитыми руками... Истинный господь! На кой бес этакую вещь придумали?! Да и разбросали еще повсюду! Третий день я все думаю о том и никак понять не могу.

Хвостов с удивлением посмотрел на него.

- Не тужи о том, дядя Антон. Не наше дело. А коли грешно, грех тот взыщется не с нас с тобой, а на древних римлянах... Наша забота, как бы государево дело справить. Да так, чтобы государь батюшка доволен остался.

Антон Васильев почесал затылок:

- Оно вестимо. Государево дело превыше всего, токмо я все одно своей бабе о тех голых девках ни слова не скажу, будто и не видел их... Совестливый я дюже человек.

Игнатий рассмеялся.

- Расскажи ей лучше о тех, что цветы тебе приносили.

Лукавая улыбка мелькнула на лице Васильева, он покраснел:

- Как сказать... - произнес он, смутившись. - Панкрат лезет на небо, а черт тянет его за ноги. Так вот и мы... Всяко бывает.

В душе уже теперь Антон Васильев раскаивался, зачем завел разговор о каменных девах, никак не ожидая, что Игнатий коснется его грешных тайн. Немного подумав, он, как бы выразив свою мысль вслух, сказал:

- В каждом мужике бесово ребро играет. Все мы - адамовы ребятки, все на грехи падки... Да и то сказать: наслушался я там всего про римских пап да про ихних монахов, - соблазн великий получился. Между прочим, нигде я не видывал таких ласковых красавиц, как в оном граде. Ни в Свейской земле, ни в Дацкой, ни в Немецкой. Э-эх, господи! Грехи тяжки!

- Везешь чего-нибудь жене-то, в подарок? - спросил Хвостов.

- Образок везу... Распятие... Да пресвятую деву... Баба у меня уж такая богомольная, такая богомольная.

Хвостов промолчал. Он вез в подарок Анне Годуновой расшитую шелком большую узорчатую шаль да ожерелье из янтаря. Где бы он ни был, кого бы ни видел, мысли его всегда были об Анне, о том: по-прежнему ли она его любит, не забыла ли, здорова ли? Он постоянно видел обращенные на него взгляды девиц и женщин, но он их старался не замечать, они просто докучали ему. Анна! Одна Анна!

Путь к Венеции лежал через Флоренцию и Болонью. Проехать около пятисот верст Поссевин предполагал с остановками дней в десять, тем более, что приходилось перебираться через снежные хребты Аппенин.

- Эти земли суть владения святейшего папы... Мы везде найдем приют и гостеприимство с грамотою, выданной нам его святейшеством, - сказал Поссевин.

И хотя в природе была весна, апрель, но дико и бедно показалось Шевригину все, что встречалось ему на пути. А таких обнищавших сел и деревень, какие были здесь, у отрогов гор, не приходилось Шевригину видеть даже в разоренной войною родной земле.

Горы были высокие, мрачные, речки мутные, озера какие-то темные. Дорога извивалась между ущелий, холмов, нависших над головою жутких скал, и всюду виднелись высокие вершины Аппенин, сверкавшие белизной снежного головного убора.

В одной долине, стиснутой с обеих сторон отвесными скалами, из бокового ущелья, как из норы, тихо, неожиданно выехало несколько всадников, пытаясь загородить дорогу, но, увидев поодаль, позади колымаг, отряд мушкетеров, всадники снова скрылись в ущелье.

- Грабители... - равнодушно сказал Поссевин, даже не повернув головы к Шевригину.

Истома, озадаченный его спокойствием, спросил его через Франческо: почему он так спокойно говорит о разбойниках. Поссевин ответил:

- Я был бы более удивлен, если бы нам попались навстречу честные люди.

Немного подумав, Поссевин добавил:

- А если у нас было бы лютеранство, то итальянцы все бы друг друга перерезали... Итальянцы - народ, живущий чувством, а не умом. Они должны быть католиками. Лютер - безбожник, развратитель народов... Счастье наше, что Ватикан оберегает Италию от протестантов.

Поссевин стал объяснять Шевригину преимущества католического вероисповедания перед лютеранским. Он с особым самодовольством подчеркнул, что недаром на Флорентийском соборе император Иоанн Восьмой и патриарх Иосиф провозгласили унию с Римом. Взятие Византии турками, - говорил Поссевин, - не есть ли небесная кара, наказание грекам за их продолжительное исповедание православия?

Тут Шевригин не выдержал и сказал с негодованием:

- Византия пала не за это, а за отступничество, за измену православной вере. Сам великий проповедник, старец Филофей, это же сказал. Не надо бы Византии принимать латинскую веру!

Дальше Шевригин стал доказывать, что подлинная Византия не пала... Православная вера не покорена никем. Царьград во власти турок, но не вера. Власть церковная ныне в Москве. После Цареграда Москва стала третьим Римом.

В Анконе путники осматривали в местечке Лорето монастырь святой Марии. Они прослушали интересный рассказ монахов о том, как Мария пришла из Иерусалима через море в папину землю, где горы покрыты хвойными лесами, где реки тихо перешептываются с лесами...

Ночи светлые. Погода хорошая. Караван с московскими гостями и их поклажей быстро подвигался вперед. Вот уже показалась и Феррара, а затем предстояло переправиться на плотах через реку По. Оставалось уже недалеко до Венецианского залива. Кое-где из гущи зелени выглядывали стены и башни замков.

Много раз в пути отдыхали. Меняли лошадей. В Ферраре полюбовались красивым замком Бельфиоре. Герцог Феррары оказал дружеский прием московским гостям. Осторожно он справился у Шевригина: "Правда ли, что ваш государь весь оброс шерстью и ест младенцев?"

- Наш государь - добрый христианин. Он заботливый отец русского народа, и то, о чем меня спрашиваешь, - недостойно слушать моим ушам.

Герцог остался доволен ответом московского посла и вздохнул с великим облегчением.

- Много худого мне пришлось слышать в чужих странах о нашем царе, о нашем народе, да и о порядках наших. Все это - яд зависти и страха, покачав головою, с тяжелым вздохом произнес Леонтий Истома.

- Не может быть плохим тот владыка, у которого такие преданные слуги, как синьор Шевригин, - громко сказал Поссевин с приятной улыбкой.

После ночевки в Ферраре московский посольский караван двинулся дальше, сопровождаемый благими напутствиями герцога и его дворян. В провожатые послу было дано двести всадников с офицерами.

Через реку По переправились в нарядно украшенных зеленью и цветными тканями галерах.

Везде итальянские горожане и поселяне с большим любопытством рассматривали приехавших из далекой Московии знатных людей, встречая их дружелюбно.

Наконец, посольский караван добрался до берега Адриатического моря.

- Вот и все, - сказал, облегченно вздохнув, Поссевин. - Опасности кончились... Теперь прямо в Венецию, морем.

Вскоре послу подали и корабль.

Перед глазами путников раскинулась необозримая водная ширь. В корабль сели на рассвете. Судно это называлось "нефа". Громадная галера, окрашенная в красный цвет. Паллавичино объяснил, что этот цвет теперь в ходу в Генуе и Венеции. Вымпелы и флаги всюду на рейде виднелись красные. На корабле стояли две высокие мачты из цельного дерева. На их вершинах приделаны были особые коробки, или беседки, для наблюдения за тем, что происходит на море: нет ли судов, много ли их, дружественные ли они или враждебные, виден ли берег. Паруса "нефы" своими размерами удивили Шевригина и его друзей.

Паллавичино сам некоторое время плавал на "нефах" матросом, поэтому с увлечением и принялся описывать устройство этого громадного судна разгуливавшим по палубе московским путешественникам.

Рассветало. Апрель - самое лучшее время года в Венеции. Блестящая, гладкая поверхность моря покрылась рябью. Но вот она стала серебриться и бледнеть. Казалось, она хочет быть светлее самого неба. На необъятных просторах ее кое-где застыли белые остроконечные трехугольные паруса; черные головастые гондолы шныряли между судами и берегом. Легко дышалось, легко думалось, все располагало к отдыху, к удовольствиям и любви: и нежные переливы морских волн, и, словно осколки зеркала, разбросанные по берегам лагуны. О, этот простор великого солнечного царства, которому с севера оградою служат высокие снежные Альпы, а с юга - Аппенины!