Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня) - Валентин Костылев

Коротко и негромко передал он дожу приветствие государя.

В ответ на это дож справился о здоровье государя и велел передать ему приветствие от Совета Десяти и от себя лично.

Стал говорить Поссевин.

Он доказывал, какое огромное значение имеет связь итальянских государств с восточными, и особенно с Москвою. Постановления Тридентского собора, - говорил он, - приняты во многих местностях; восточные христиане приходят учиться в Рим. Антиохийский греческий патриарх и тот признал главенство папы и просит утверждения в своем сане. В Пере есть католический епископ. Божественная служба свершается при воротах Стамбула. Рагузские иезуиты продвигаются в Македонию, побывали и в Белграде. Другие стали твердою ногою на вершинах Ливана, они распространяются по всей Сирии.

Поссевин, восторженно размахивая руками, всё с нарастающим энтузиазмом описывал успехи католичества.

Как ни чувствовал себя теперь лишним московский посол, но ему приходилось сидеть и слушать неуемную похвальбу иезуита. Теперь ему стало понятно, почему Поссевин хотел один идти к дожу.

Поссевин начал было восторгаться успехами короля Стефана Батория, но, увидев хмурое лицо Шевригина, умерил неуместный пыл.

- Венеция, - сказал он более спокойным тоном, - должна поддержать католическое движение и воспользоваться представляющимся случаем сближения с великомочным Московским царством. Если Москва захочет завязать торговые сношения, то можно испросить у царя вольностей для торговых людей Республики и уравнения их в религиозных вопросах с лютеранами и мусульманами, которые в Москве пользуются полной свободой своей веры.

Далее Поссевин говорил о том, что царя можно постепенно привлечь к лиге против турок и приготовить путь к религиозному единству.

Шевригин втайне с большим интересом слушал речь Поссевина, которую ему по приказанию дожа переводил толмач.

Иезуит сослался на мнение о московском царе престарелого синьора флорентинца Джованни Тедальди, который много раз был в Москве. Он хвалит гостеприимство и правосудие русского государя, воздержанность его от вина, терпимость к чужому вероисповеданию.

Все это было по душе слушать Шевригину, на которого в эту минуту были обращены взгляды вельмож.

После того как Поссевин окончил свою речь, длилось некоторое время общее молчание.

Поссевин сел в кресло несколько смущенный.

Поднялся со своего места дож. Это был высокий, с мужественным, умным лицом пожилой человек. Он заговорил неторопливо, вдумчиво.

- На основании недавнего и горького опыта, - сказал он, - Венеция не может возлагать надежд на лигу. Венеция не меньше прочих государств сознает опасность от соседства с турками. Она, конечно, желает ослабления их. Можно приветствовать примирение московского царя с Баторием, коли тому бог поможет осуществиться, ибо это усилит соединение христианских сил против турок. Это было бы лучшим разрешением восточного вопроса. Я пришел к такому выводу после того, как совершил по Европе большое путешествие. Московское государство - огромная сила. Было бы благоразумно принять меры в этом смысле, не ожидая обращения московского царя в католичество. Надо быть осторожными в навязывании своей веры другим.

После этой речи дожа снова говорил Поссевин. Он был разочарован выступлением дожа.

- Миссию синьора Шевригина, - сказал он, - не нужно понимать, как приветствие ради этикета. Надо ее понимать как желание московского государя завязать торговые сношения с Венецией.

Шевригин, не имея никаких указаний со стороны царя, сидел молча, не желая вмешиваться в эту беседу. Самому ему очень понравилась речь дожа.

Поссевин, возвращаясь из Дворца Дожей в гондоле с Шевригиным, с удивлением разводил руками:

- Не понял дож того, что я хотел ему сказать...

На воде стемнело. Над фасадом церкви выступил бледный месяц. В вечерних просторах неба едва заметно проступали звезды. На соборы, дома и мосты, нежной прозрачной позолотой проведя длинную светящуюся дорогу по воде, легло сияние месяца. На судах всюду засветились многоцветные фонарики, повисшие в вышине на мачтах. На гондолах также были прикреплены фонарики, и в синем мраке они причудливыми блуждающими огоньками скользили над водой.

Где-то слышался женский смех, песни. Рыбаки и гондольеры разъезжались по домам после дневного труда.

Шевригину взгрустнулось о Москве: скорее бы!

IV

Робко перешептывалась царица Мария со своей бабкой, Демьяновной, вынянчившей ее с колыбели.

- Великое мое горе... Не в чести я у моего государя батюшки. Совсем забыл он меня... Смотрит косо, мало говорит. В сердцах готов побить. Бояться я стала его. Страшно!

Демьяновна вздохнула и ласково сказала:

- Государыня, у меня на примете старушка одна есть, ведунья, а у нее заговор в запасе на укрощение злобных сердец. Коли позвать ее во дворец, да рубаху государеву ей припасти, то она порчу из царского сердца живо изгонит... бес жестокосердия скоком ускачет из государева нутра... Дозволь, матушка, позвать ее во дворец?

Демьяновна поцеловала руки царице Марии.

- Ну, что ж, Демьяновна, приведи. Да так, смотри, чтобы царь батюшка Иван Васильевич не увидел, - нето худо будет и тебе и мне!

- Добро, красавица, болезная моя, Марьюшка, коли приказывать изволишь, приведу ее во дворец, да так, чтобы государь Иван Васильевич и слухом не слыхивал и видом не видывал. Кто сам себя стережет, того и бог бережет. Посиди тут, голубушка, одна, покудова я сбегаю за ней. Я скоро.

- Что же мне делать в моей неволе, как не сидеть? Докука возьмет - на колени стану перед божницей, да и богу помолюсь...

Демьяновна поклонилась и вышла.

Мария вспомнила тот день, когда отец привез ее в Александрову слободу на смотр невест. Поместили ее тогда в большом доме, где было собрано множество красавиц со всего Московского государства, дочерей бояр и дворян. Она хорошо помнит, как трепетали в страхе и томительном ожидании собранные в этом доме боярышни и дворянки. Каждой из них полагалось подойти к царю, опуститься перед ним на колени и, бросив к ногам царя платок, вышитый золотом с жемчугом, поклонившись, удалиться.

А дальше... Трепетное, взволнованное ожидание всех девушек - кто царю больше всех понравился?

Помнится, как к постели, на которой лежала она после смотра, уткнувшись в подушку от только что пережитого стыда и волнения, подошел старый боярин, присутствовавший при смотре, и сказал:

- Вставай, Мария Федоровна, государь наш батюшка Иван Васильевич остановил свой выбор на тебе. Поздравляю тебя!

Она помнит, с какой завистью смотрели на нее все красавицы, собранные в этом доме.

И почему-то тогда она вдруг разрыдалась.

Все это теперь ей ясно представляется. И опять ей хочется плакать, рыдать безудержно.

Горница, где теперь происходил этот разговор царицы со старой мамкой, ютилась в верхнем этаже большого терема. Его совсем недавно отстроили по приказу царя в дальнем крыле дворца.

Стены и полы царицыной комнаты закрыты были коврами, присланными Ивану Васильевичу персидским шахом "за недружелюбие царя к туркам" и в благодарность за пропуск англичан и других заморских купцов через русские земли в Персию. Резьба и затейливые золоченые узоры - листья, травы, птицы, выпиленные из дерева, обрамляли окна и двери горницы. Потолки лазурные в серебряных звездах. В углу сияла огнями лампад большая, в три раствора, божница.

Мария сидела на софе, привезенной с Кавказа государевыми послами от грузинского царя. Вышивала. Ее красивое юное личико было задумчиво. Голову украшала шелковая, с жемчугом, повязка голубого цвета, что делало ее с виду совсем девочкой. Царя соблазнила ее юная чистота. Женитьбу совершил он без церковного согласия. Духовенство, строго ведя счет женам Ивана, считало Марию Нагую седьмой женой. Против этого брака восстало духовенство. Женитьба царя была приравнена к наивысшему греху, превосходящему даже богохульство.

Царица думала: уж не за то ли бог ее наказывает, что вышла замуж она, нарушив церковные уставы? Да и как было ослушаться отца, Федора Федоровича, да его братьев Семена, Афанасия да Александра Федоровичей, а также и двоюродного брата Михаила Александровича? Ведь все они только того и добивались, чтобы с государем породниться и к его трону поближе стать? Царь приблизил их к себе, своими милостями жалует, дворцы им понастроил, высокие должности дал в государевых приказах.

Теперь все они довольны и счастливы, и ей велят быть счастливой и довольной, и каждый день благодарственную молитву богу они сообща читают за то, что господь удостоил ее, Марию, браком с царем всея Руси. Поклоны бьют без счета и усталости.

Знают ли они, как тяжко ей-то самой выносить мучительную неволю в государевом дворце?! Прежде, живя в отеческом доме, она могла свободно выходить, куда ей захочется. Отец не кичился своим происхождением. Ведь и кичиться-то было совсем нечем заурядному дворянину. И незачем было ему свою дочь держать под замком, как то водится у именитых бояр. А теперь... каждый шаг на счету у дворцовой стражи, охраняющей покои государыни. И к себе водить, кого захотела бы она, царица, - ей не положено без согласия на то государя. Изменилась ее жизнь! И не к лучшему, а к худшему! Но кому поведаешь о том?!