Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

По пути домой мы заскочили в игрушечный магазин. Зелененький танк с пушкой в красивой упаковке торжественно вручили Яали, чтобы он сам нес свою покупку. Мы шли полями, низинами, навстречу закатному солнцу. Когда подошли к дому, ног под собой не чуяли. На площадке между этажами ребенок остановился, отдал коробку, согнулся пополам, судорожно вцепившись в поручень, и его вырвало. Я схватил его под мышку и дунул наверх. Дома я первым делом вытер ему рот полотенцем, которое выудил из большого чемодана, и только после этого тщательно вымыл мальчику лицо. У меня все задатки образцовой няньки.

Нехорошие позывы прекратились. Он весь как-то обмяк в кресле. Стоя перед ним на коленах, я распаковал новую игрушку. Ребенок взял танк, развернул на меня пушку и молча стрельнул. Я бухнулся на ковер и закатил глаза, но он не засмеялся.

Я не стал включать лампу. Солнце еще посылало последние предзакатные лучи.

Я раздел его, сунул под душ, растер полотенцем. Вдел в смешную полосатую пижамку, причесал ему локоны и отправился на кухню приготовить что-нибудь поесть. Сварил яйцо всмятку, вскипятил какао, намазал хлеб маслом и тоненько порезал помидор. Красиво и аппетитно.

Есть он не стал, только все испортил. Яйцо размазал по помидору, хлеб утопил в какао, расплескал, раскрошил и бросил на пол.

Не хочет — не надо, сказал я себе. Аккуратно убрал его «художества» и отнес в мусорное ведро. Яали попросил пить и почему-то только воду (хотя я предлагал молоко), и медленно, но верно одолел целых три чашки. От шоколада отказался наотрез, даже из рук не взял. Солнце все ниже опускалось за горизонт, и настроение у ребенка все больше портилось: он не отвечал на вопросы, капризничал, делал назло.

Я устроил его на своей широкой кровати. Подложив резиновую пеленку, расстелил чистую простыню и взбил самую большую подушку. Малыш тем временем ползал на четвереньках по полу и стрелял из пушки во все, что попадалось на пути. Но танк ему скоро наскучил, он отправился на балкон, сам придвинул кресло вплотную к парапету и забрался на него, чтобы хорошенько обозреть открывшийся перед ним мир.

На западе небо еще переливалось багряными отсветами.

Осторожно, чтобы не испугать его, я подошел и встал сзади. Яали даже не обернулся плотнее прижался к парапету, стараясь заглянуть вниз. У поворота шоссе, на кольце, стояли автобусы, рядом о чем-то оживленно болтали водители, время от времени пиная со смехом большие колеса. Туда Яали и глядел, позабыв обо всем на свете. Глазенки сверкают, голова свешивается все ниже. Оно и понятно, малыш скатился из задрипанного киббуца, затерянного где-то в горах Галилеи, прямо сюда, а Иерусалим хоть и тихий, вечерами в нем бывает шумно.

Я придерживал его за пижаму, чтобы не кувырнулся. Его так и тянуло туда, к рокочущим моторам, хлопающим дверям и людям, входящим и выходящим на конечной остановке. А в сумерках все так привлекательно…

Сейчас темно, возьму и «упущу» ребеночка. С бесплатного сторожа какой спрос?

На широкий лист куста, что Яэль посадила в прошлом году, шлепнулась темная капля, потом другая, третья. Я пригляделся. Капала кровь из носа Яали.

На небе еще светлел последний нежно-розовый мазок, но и он вскоре затянулся пеплом сгущающейся темноты.

Яали машинально подтирал нос кулаком и не отрываясь следил за автобусами. Внутри уже зажглись огоньки, и малыш был чрезвычайно взволнован этим зрелищем.

«Хватит», — шепнул я, снял ребенка с парапета и, нащупывая ногами путь, понес его к постели.

Удивительно, но он даже не пытался сопротивляться. Он был болен, измучен, его морил сон. А у меня сердце выпрыгивало, должно быть, от счастья.

Я осторожно уложил его в кровать, промокнул кровь салфеткой (кровотечение остановилось), накрыл одеялом. Придвинул стулья к кровати, чтобы он не свалился во сне. Затем запер балконную дверь и опустил жалюзи.

Вечерние сказки явно не влезали в намеченную программу.

Нет, Яали, сейчас твое одиночество — ничто в сравнении с моим.

Звонок в дверь.

Звонили долго. Бесконечно долго и требовательно. Я вжался в кресло и застыл, стараясь слиться с темнотой.

Это Зеэв, твердил мой внутренний голос, пришел проведать сына. Я встал и бесшумно проскользнул в кухню.

Тихо.

И снова длинный звонок, и два коротких. Внутренний голос: ни фига, пусть высаживают дверь. Не двигайся с места. Сидя за столом в кромешной тьме, я на ощупь намазывал медом хлеб и ел.

Протекло полминуты, и опять длинный, отчаянный звонок. Я нахохлился. Хлеб с медом раскисал между зубов. Еще звонок. Вот ведь упрямство. И еще. И звук шагов. Человек спустился на несколько ступенек, постоял и снова поднялся. Зашелестела бумага. Тишина. Пишет. Отрывает листок. И долгая тишина.

Вдруг легкий стук в дверь. Еще. Последняя отчаянная попытка. Топчется в нерешительности. И все стихло. Совсем стихло.

Ушел. Я подождал. Опять подождал. Подошел к входной двери, приоткрыл, с опаской высунул голову — интересно, что он мне там написал.

Неуклюже согнувшись и продев ноги между прутьями перил, на лестнице сидел Цви и в глубокой задумчивости подпирал кулаками щеки.

Почувствовав, что дверь открывается, он проворно вскочил на свои ходули и подхватил под мышку картонную коробку, лежавшую