Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

над медовой булкой, я буквально задыхаюсь в их любопытстве и «хорошем ко мне отношении», граничащем с откровенной, не слишком умелой лестью. Им непременно сегодня надо знать, что они будут проходить в новом учебном году. В ответ отшучиваюсь, говорю коротко и туманно, но постепенно им удается вытянуть из меня все, что они хотят знать.

Две девицы даже залезают в «лягушатник», окружают Яали заботой и вниманием, гладят по головке и спрашивают, как его зовут.

Всей компании страсть как интересно, что это за малыш и какое он имеет отношение ко мне. Не сын же, а?

Наконец вся шайка разом снимается с места и отправляется по своим делам. Мелкие щупленькие мужчинки в окружении рослых грудастых одноклассниц. Все ушли.

Мне, как всегда, скучно.

В опустевшем бассейне Яали в торжественной обстановке отправляет в далекое плавание деревянную дощечку. В выси крайне ненадежно болтается одуревшее солнце. Люди начинают потихоньку вылезать из воды, одеваются, расходятся. Мы с Яали остаемся в числе немногих последних. Он приходит ко мне сообщить, что замерз. Действительно, дрожит крупной дрожью, все тело в пупырышках. Я посылаю его обратно в воду.

Одна купальщица, загорающая в полном одиночестве, до того разбередила мои мужские чувства, что мне стало неудобно сидеть. Срам. Вытягиваюсь в шезлонге почти горизонтально и, запрокинув голову, со всей невостребованной страстью принимаюсь созерцать торжественный хоровод облаков вокруг перезревшего светила.

Входя в класс

Не могу сказать, что они вовсе не учат математику.

В пределах программы справляются, но решают задачи, что называется, без аппетита. Лишь бы побыстрей накатать и начать галдеть, как это принято на уроках литературы.

В обеих аудиториях, где я провожу занятия, учительская кафедра расположена напротив окон, голых окон без занавесей. Солнце встречает меня с порога и преследует, куда бы я ни направился. Я потребовал у завхоза шторы, но у него, видите ли, на это «не отпущено». Три «ха-ха»! На горы мела, который всюду валяется нераспечатанными свертками, у них отпущено! Будь во мне деловая жилка, я бы неплохо заработал на школьных мелках.

Я прохожу в класс и становлюсь около доски. Несколько минут солнце и я пялимся друг на друга, после чего поворачиваюсь и начинаю писать. Когда от природы зрячий человек пытается сделать что-то вслепую, из этого, как правило, ничего путного не получается. На доске появляются кривые припадочные цифры, треугольники с явными симптомами полиомиелита, у которых стороны сходятся где-то в бесконечности. Вдобавок ко всему выясняется, что я перепутал исходные теоремы.

В классе воцаряется тишина, и кто-нибудь из девиц, с наслаждением потягиваясь, как после зимней спячки, тыкает меня носом в ошибку. Иногда они удостаивают меня сдавленным, полным томления смешком.

Что до их девичьего томления, то этот выстрел мимо цели.

Они наверняка что-то там себе воображают на мой счет, но тщетны ваши мечты, о ученицы средней школы!

Граница

Выйдя за ворота плавательного комплекса, мы с Яали с удивлением обнаружили все признаки смены сезона. Облака плотным одеялом тянулись с горизонта, отчего освещение стало тускло-белесым, листья обрывались с деревьев, порывы холодного ветра ерошили нам волосы и заставляли поеживаться. В город пожаловала, как всегда внезапная, Иерусалимская Осень. Яали опять затрясло. Его киббуцная одежонка — коротенькие штанишки и тонкая рубашка — не спасали от холода. Слегка тронув его лоб, я сразу все понял. У ребенка был сильный жар. Волосы его еще не просохли, с них срывались капли и растекались по щекам.

Вдруг он остановился и начал кашлять. Он стоял посреди осеннего иерусалимского мира и надсаживался, разрывая легкие. Я топтался рядом, руки в брюки, и внимательно на него смотрел. Прохожие недоуменно оглядывались.

Нельзя не отметить — он действительно обаятельный малыш.

Красавчик.

И вот этот красавчик стоял теперь и перхал по-стариковски.

А я просто стоял и смотрел.

Наконец кашель прошел. Он обтер рот рукой, поднял на меня заискивающий взгляд. Я улыбнулся ему и наклонился. Еле слышно он спросил, можно ли ему сейчас пойти к Дворе.

«А кто это?» — поинтересовался я.

«Двора… ну… Двора…» — упрямо твердил он имя.

С грехом пополам удалось выяснить, что Двора — это маленькая девочка, наверно, его ровесница, и живет она в киббуце. Может быть, его первая любовь. Я сделал задумчивый вид. Затем решительно заявил малышу, что это невозможно. Я разговаривал с ним, как со взрослым. Честно и прямо, без сюсюканья.

Я хотел расстроить его, привести в отчаяние.

Он внимательно слушал и молчал. О родителях по-прежнему ни слова.

Погруженные каждый в свои думы, мы свернули в один из тихих иерусалимских переулков, где вдоль растрескавшихся тротуаров стояли заколоченные дома, многие из которых уже превратились в руины. Узкий проход между двумя покосившимися домами, прислонившимися друг к другу верхними этажами, словно немощные старцы, чтобы не упасть, вел к холмистой гряде с редко натыканными оливковыми деревьями. Там граница. Черта страха, разделяющая Иерусалим[250]. На секунду в голову пришла идея незаметно пробраться туда и оставить ребенка прямо под оливами, где-нибудь среди камней в высоком бурьяне. Яали как будто подсмотрел мои мысли, ножки его подкосились, и он чуть не упал. Мы остановились, молча глядя друг на друга.

Я присел и спросил, как