Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

С Яэль я познакомился в походе, летом между первым и вторым курсом. В отряде «друзей природы» я оказался случайно, просто от нечего делать. Увы, свою ошибку я понял слишком поздно. Мне представлялось, что это будет нормальный поход, похожий на те, что организовываются в рамках молодежных и студенческих клубов. Но здесь все было шиворот-навыворот. Во-первых, мы продвигались по-черепашьи и с величайшей осторожностью, чуть ли не ползком. Во-вторых, «друзья природы» осматривали и обнюхивали каждую травинку-былинку, преисполненные святых принципов защиты окружающей среды. Не хочу сказать, что местность была некрасива (горы к западу от Иерусалима), но я-то привык к нормальным походам, когда идут бодрым шагом, карабкаются на горы и неприступные утесы, на вершине которых дух захватывает, и, затаив дыхание, с полчасика любуются внезапно открывшимися взгляду неповторимыми красотами, а потом, как все приличные люди, спускаются вниз, приходят домой и ложатся спать в собственную постель. Во всяком случае, в моем представлении два жалких холмика и линия горизонта — это еще не природа.

Яэль тоже была из этой компании, такая же одержимая и чокнутая. «Друзья природы» — это сборище палеонтологов-зоологов-ботаников и прочих вегетарианцев, а также примазавшихся к ним блаженных поэтов, у которых всякое лыко в строфу. В руках у каждого, как молитвенник, пухлый том «Атласа растений». Познакомился я с ними на лекциях по курсу «Введение в математику». И хотя вся эта братия вроде бы числится на естественном факультете, к цифрам они относятся со священным ужасом.

Просеменив несколько метров, они вдруг падают на колени в мох и застывают так надолго, следя за букашками, или запрокидывают голову под немыслимым углом, чтобы в безмолвии Вселенной внимать пению скрытой от взоров птахи. Каждый, кроме меня, чем-то занят — один собирает растения, другой — окаменелости, третий ловит скорпионов или снимает слои почвы.

Яэль, например, специализируется на колючках. Нелегкое дело она себе избрала. В диких зарослях терновника она выкорчевывала голыми руками нужные ей растения и пускалась в обратный путь, с трудом вырываясь из цепких джунглей и размахивая над головой очередным неизвестным науке чертополохом.

В конце концов мне смертельно надоела эта увеселительная прогулка в темпе похоронного марша.

Я принялся расхаживать взад-вперед у них под носом, топтать бесценные с научной, то есть их, точки зрения, мхи и лишайники, давить редкостных букашек и швырять камни в птиц. Ближе к вечеру я наметил своей жертвой собирательницу терновников и вцепился в нее, как репей. Засунув руки в карманы, я глядел, как она воюет с этой живой колючей проволокой, и осыпал ее градом колкостей.

Когда стемнело, «друзья природы» разбили лагерь и собрались вокруг костра петь хором. Яэль расположилась чуть в стороне, возле огромного валуна, где сортировала и раскладывала по кучкам, чтоб не сопрели, свои неласковые трофеи.

Красавицей ее не назовешь. Фигура, в общем, ничего — высокая, тонкая, спортивная. Сухие спутанные волосы, сильные мускулистые руки и вечно изодранные ноги.

Все пели, а она сидела и трудилась. Я растянулся на земле как раз между нею и остальными. Я не посылал ей зазывных улыбок, просто лежал и смотрел, как она возится со своим урожаем. Уверен, она заметила меня, но, сосредоточенно подобрав губки, делала вид, что занята работой.

Наконец резво вскочила на ноги и одной спичкой подожгла все, что несколько минут назад с таким тщанием раскладывала. От неожиданности поющие перестали петь и завопили: «Ты чего?!» Она, освещенная язычками пламени, только улыбалась.

Огонь ли пробудил во мне страсть, или сработала обычная мужская предусмотрительность, — ночь обещала быть холодной, — но я, недолго думая, шагнул к ней прямо по тлеющим останкам недавней коллекции.

Ночью, под бриллиантовым куполом неба, мы упивались сладостью соития, и ничто не в силах было оторвать нас друг от друга. Со всех сторон доносился переливчатый храп «друзей природы». Они и во сне продолжали фанатично повторять непослушным языком названия любимых лопухов и сороконожек.

Поскольку в наших отношениях телега оказалась впереди лошади, нам предстоял великий труд шаг за шагом пройти все сначала — говорить о погоде, находить общих знакомых, а найдя, ахать от восторга. Как честный человек, я теперь обязан был помогать ей дергать колючки, терпеливо выслушивать ее лекции, тупо глядя на очередной экземпляр, словом, проявлять чуткость…

С тех пор мы друзья. Любовь в истинном смысле этого слова нас так и не посетила. Зато понимаем друг друга с полуслова. Вот, например, случайно сталкиваемся на шумных улицах Иерусалима, в послеполуденный час: только вчера наши тела сплетались, а сейчас, не обменявшись и словом, мы расходимся, каждый в свою сторону. Встречаемся глазами — и расстаемся безмолвно. И такое сострадание испытываем друг к другу иногда…

<…>

Он не плакал. И не пытался заплакать. И то сказать, с чего бы ему капризничать? Я предупреждал малейшие его желания, доставлял такие удовольствия, о каких он и не мечтал. Интересно, кем я был в его глазах?

А никем. Глаза Яали были закрыты.

Он бессильно опустил голову на руку, словно думал о чем-то важном.

Сколько этому мыслителю отроду? Три года. Три с небольшим.

И правда, почему он не ревет? Будь он плаксой, только бы он меня и видел. У меня на подобные дела терпение короткое.

Он открыл глаза. Я улыбнулся ему, шепнул: «Яали». Я уже говорил, что его глаза — это ее глаза. Они не просто открываются, они распахиваются.