Сука - Пилар Кинтана

оплатить, и долг покрыть, достав из лифчика несколько влажных купюр, да и на следующую неделю кое-что еще осталось.

Вечером она взялась за готовку. Нажарила рыбы, сварила суп и рис, приготовила салат. Часть отложила себе на завтрашний обед, а остальное упаковала для Рохелио – он собрался с рыболовецким судном выйти в море. Посудина уже ждала внизу – длинная, в полной оснастке, готовая принять на борт рыбаков. Дамарис тихо радовалась. Весьма возможно, что в море он пробудет несколько дней, а ей так нужно побыть в одиночестве.

Рохелио ушел еще до рассвета, так что с постели Дамарис поднялась поздно. В этот день она не делала ровным счетом ничего. Обед был приготовлен еще вчера, так что даже эта забота отпала. Она бросила на пол в гостиной матрасик и устроилась на нем смотреть телевизор. Мыться не стала и от телевизора отрывалась, только чтобы в туалет сходить и псов покормить, когда они уселись в ряд перед входом в хижину и вперили в нее настойчивый взгляд. Сама поела прямо из кастрюли, два раза мастурбировала, один – утром и второй – уже вечером, и смотрела все сериалы подряд, все выпуски новостей и все реалити-шоу, до самой ночи. Ночью налетела настоящая буря с ураганным ветром и вспыхивающими прямо над головой молниями, электричество отключилось, и она уснула.

К утру никаких следов грозы не осталось. Дамарис проснулась, наполненная энергией, решила, что займется генеральной уборкой в большом доме, и натянула на себя короткие шорты из лайкры и выцветшую маечку на бретельках, которые обычно использовала в качестве рабочей одежды. В первой половине дня занималась ванной и кухней. Вынула все содержимое шкафчиков и ящиков, чтобы протереть изнутри, перемыла посуду и все остальные кухонные причиндалы, потом вытерла оконные стекла и зеркало, почистила мойку для посуды, душ, рукомойник, помыла полы и стены, а также прошлась отбеливателем по кафельной плитке и швам между плитками. Некоторые плитки растрескались, зеркало от сырости покрылось черными точками, на мойке для посуды и на раковине умывальника виднелись одно-два пятна ржавчины, но в остальном все сверкало, и Дамарис довольным взглядом окинула результаты своего труда.

Наступил полдень, и она пошла в кухню, чтобы приготовить свое любимое блюдо: рис с яичницей-глазуньей, кольцами помидора с солью и обжаренным зеленым бананом. Ела не торопясь, глядя на море, теперь синее-пресинее, затихшее после вчерашней бури. Стала думать о супругах Рейес, о том, что когда-нибудь они обязательно вернутся, что было бы хорошо, если б появились они здесь как раз в такой, как сегодня, день и застали бы большой дом в процессе генеральной уборки, а ее – потную и грязную, в этих рабочих коротких шортах и маечке на бретельках, чтобы смогли увидеть, какой она отличный работник, даже когда за работу ей не платят ни песо, и какой она хороший человек.

Она вспоминала покойного Николасито: его улыбку, его лицо, как он кувыркался в бассейне… Вспомнила тот день, когда они с ним заключили соглашение о дружбе и пожали друг другу руки, очень серьезные, как взрослые, и тот раз, когда он рассказывал ей, что звери и мальчик на шторах и на покрывале в его комнате – картинки из его любимого фильма и называется он «Книга джунглей», и что есть еще такая книга, и что там о мальчике, он потерялся в джунглях, то есть сельве, и от смерти его спасли животные. «Его спасли звери?» – переспросила озадаченная Дамарис, и, когда Николасито сказал, что да, что это была пантера и семейство волков, Дамарис рассмеялась, потому что так не бывает.

Воспоминания эти могли бы показаться счастливыми, но на самом деле были ужасными, потому что неизбежно приводили в одну и ту же точку. Он, такой белый и худенький, стоит между скалами. «Будь она проклята, эта волна, та, что его унесла», – проговорила она про себя. Нет, будь проклята она сама, ведь это она его не остановила, ему не помешала, оставалась на месте, не делая ничего, даже не закричав.

На Дамарис вновь тяжким грузом навалилась вина, словно и не было всех этих лет. Страдание супругов Рейес, розги ее дяди, взгляды людей, понимавших, что она, хорошо знавшая скалы и таившиеся в них опасности, могла бы предотвратить трагедию, и слова Люсмилы, которые она проронила несколько месяцев спустя, перед сном, в полной темноте, намекая на то, что Дамарис завидовала Николасито. «У него ведь были резиновые сапоги», – сказала она. Дамарис тогда разозлилась. «Это ты ему завидовала», – сказала она в ответ и больше с ней не разговаривала, пока Люсмила не попросила у нее прощения.

Дамарис на какое-то время замерла, глядя невидящим взглядом на натертый до блеска пол, думая о маме, о том дне, когда та уехала в Буэнавентуру, оставив дочку на попечении дяди Эльесера. Дамарис всего четыре года, на ней отданное кем-то донашивать чужое платьице, слишком тесное для нее, и две короткие косички, торчавшие вверх, словно проволочные антенны. Тогда еще не было ни причала, ни быстроходных теплоходов, а был пароход, приходивший к ним раз в неделю, и на его борт пассажиры поднимались прямо из лодок, с пляжа подвозивших к нему людей. Дамарис вместе с дядей стоят подальше от моря на песке, а ее мама – на самой линии прибоя, с подвернутыми штанинами. Она, конечно же, должна сесть в лодку, которая доставит ее на борт, однако память Дамарис хранит другой образ: ее мама уходит вперед, навстречу волнам, все дальше и дальше, пока не скрывается из виду. Это одно из самых первых ее воспоминаний, и оно всегда заставляет ее осознать свое одиночество и вызывает на глазах слезы.

Слезы Дамарис отерла и поднялась. Вымыла посуду и вернулась в большой дом – продолжать заниматься уборкой. Сняла в гостиной и спальнях шторы. Отнесла их к купели и отложила те, что из комнаты Николасито: их она всегда стирала отдельно – с отменным прилежанием и осторожностью. Стирка штор была работой нелегкой, требовавшей и внимания, и физической силы, особенно когда нужно было выстирать портьеры гостиной, потому что они были просто невероятных размеров, покрывая высоченное и широченное окно от пола до потолка и от одной стены до другой. Купель