Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

хлеба. Если присмотреться к нему, взвесить в руке вместе с остальной буханкой, то придется сделать неожиданный на фоне главы вывод: этот кусок хлеба, хотя и куда чаще без слоя масла на нем, должен был быть… сытным.

Судите сами — в течение всей войны вплоть до демобилизации действующей армии и заготовки продовольствия для нее, и объемы его потребления росли.

Таблица № 3[194]

Рост со 100 до 311 % достаточно нагляден. Да, речь идет о хлебе — том самом, которым Россия до войны была способна завалить без малого мир. В годы Первой мировой войска питались им с аппетитом: с 1914 по 1916-й потребление муки в Русской императорской армии увеличилось с 23,6 миллиона пудов (386 тысяч 568 тонн) до 212 миллионов (3 миллионов 472 тысяч 560 тонн), крупы — с 3,4 (55 тысяч 692 тонн) до 35 миллионов (573 тысяч 300 тонн), овса и ячменя — с 52,6 до 295 миллионов пудов (с 861 тысячи 588 тонн до 4 миллионов 832 тысяч 100 тонн)!

Неспроста официально размеры суточных указных дач продуктов питания (за исключением мяса) в Русской императорской армии в 1914–1916 годах практически не менялись — разве что немного выросли в апреле 1916-го: хлеба — с 2 фунтов 48 золотников (1,023 килограмма) до 3 золотников (1,23 килограмма), сухарей — с 1 фунта 72 золотников (716,6 грамма) до 2 фунтов (819 граммов), риса, макарон, бобовых или иных приварков — с 8 аж до 20 золотников (с 34,1 до 85,3 грамма)[195].

В литературе также представлены несколько иные данные, хотя и в них не усматривается намеков на голод в войсках.

Таблица № 4[196]

Так как же быть со всеми вышеперечисленными примерами нехватки питания?! Исследователь А. Б. Асташов, проведя анализ огромного массива шедших с фронта в тыл писем, сделал на сей счет весьма интересное наблюдение. С одной стороны, жалоб на скверное питание в них куда больше, нежели похвал рациону. С другой — и те, и другие носили преимущественно «сезонный» характер. Например, в течение одного лишь 1916 года: на Пасху воинов попотчевали традиционными праздничными куличами и яйцами — и многие не преминули поделиться радостью с родными адресатами, той же весной гвардейские части прибыли из Петрограда на Юго-Западный фронт — и были ожидаемо недовольны рационом; началось Брусиловское наступление — и количество жалоб на еду упало в разы; оно держалось примерно на одном уровне до осени, а в октябре стремительно подскочило и уже не опустится вновь. О локальных особенностях стола ранее уже говорилось. В-третьих, по оценке ученого, большая часть жалоб приходилась на письма солдат не с позиций, а из запасных частей, из резерва, на передовой же они были в немалой степени обусловлены невозможностью приобрести пищу на свои личные средства[197]. Последнее суждение, правда, выглядит несколько парадоксально — кажется, должно быть наоборот. Известны свидетельства отличных условий проживания солдат, их обеспечения питанием и теплой одеждой именно в тыловых частях: «У нас вся молодежь живет очень весело. Скоро доберемся до немца и покажем ему, как с нами воевать» — а на передовой резервистов ждало «веселье» совсем иного рода[198].

Разговение солдат 9-й роты 9-го гренадерского Сибирского полка куличами и яйцами на Пасху, 2 (15) апреля 1917 года

Однако даже с фронтовой корреспонденцией, не говоря об иных источниках, дело обстоит сложнее. Значительная часть ее объема потому и оказалась в распоряжении историков, что была задержана военной цензурой. Преобладание негативных отзывов о питании среди писем, не достигших адресатов, неудивительно. Но и окопники могли предвидеть такой итог их посланий домой, прибегая к определенным ухищрениям даже в формально благоприятных описаниях своего быта. Война вынуждала ее рядовых участников осваивать своеобразный эзопов язык для связи с тылом. Свидетельством тому — например, письма русских военнопленных. Цензоры довольно быстро смекнули, что математические знаки сложения и вычитания наряду с буквами «х» и «п» дополняют изложение житья-бытья узников немецких лагерей оценочными характеристиками. Еще одна хитрость, вроде точек в буквах «о» во фразе «Кормление наше хОрОшО», намекающих, что все наоборот, тоже оказалась раскушена. «Военнопленные выработали множество вариантов сообщения об истинных условиях содержания в плену. Чаще всего они превращали передающие нужную информацию слова в фамилии, надеясь на автоматизм действий и невнимательность переводчиков: “Голодников”, “Голодарев”, “Мясников”, “Масляков”» и т. д. В полном виде послание выглядело вполне безобидно: “Я живу здесь с Ермолаем Кормильичем Голодухиным, с которым ты вскоре познакомишься, мы с ним неразлучны”. Иногда при написании даты вместо слова “года” писалось “голода”», — отмечает историк О. С. Нагорная[199]. Намеки солдат могли оказываться и не столь тонкими. Один из них упоминал о мздоимстве, процветающем в штабе 510-го пехотного Волховского полка, неспроста, а рассчитывая получить от родственников некоторую сумму денег именно для поддержания рублем коррупции в армии — такой вывод сделал цензор, задержавший письмо[200]. Не меньшее количество фронтовиков попросту скрашивало действительность, не желая огорчать родных и лишаться права и возможности переписки.

Цензурой оказалось задержано и замечательное письмо артельщика 2-го парка 7-й Сибирской стрелковой артиллерийской парковой бригады 3-го Сибирского армейского корпуса Дмитрия Романова, начинающееся так: «Денег погибель по получении письма пошли рублей 10 денег адрес… Здравствуйте дорогие». Он делился пережитыми невзгодами — вечно в пути, продуктов недостает, знай успевай кормить товарищей, сам же успеть пообедать и не надейся: «Дорогой я конечно простудился болела грудь и так сильно кашлял что казалось будто все мозги встряхнул думал не доеду… В голову не приходило что впереди будет еще хуже»[201]. Артельщика подозревали в краже продовольствия, а ему в ответ на такую неблагодарность оставалось только благодарить однополчан за избрание и угощать их папиросами: «Но ни давал никому ни луковинки ни капусты ничего. Таким образом я для всех стал внутренним врагом». Затем Романов сблизился с начальством, настал праздник и на его улице: «Заведующий хозяйством был славный офицер денежные счеты велись по домашнему часто он выдавал мне крупные суммы не записывая в книгу артельщика. По немногу свои деньги я перемешал с казенными потратив часть своих денег получить их скоро не придется потому что завед[ующего] хозяйством убила лошадь»[202].

Мораль? Один-единственный ушлый артельщик мог воздействовать на восприятие рациона целым подразделением, прямо или опосредованно меняя мнение о питании в роте в