Выбор воды - Гала Узрютова

своей семьёй. Эта американка явно не устояла перед садовым натиском Словении.

С детства я устраивала леса и сады в книгах, засушивая между страниц цветы и листья. До сих пор помню слова из прочитанной в школе книги о гербариях. Там писали, что перед тем, как засушить очиток едкий, нужно обварить его кипятком. Иначе он будет много месяцев пускать побеги, расти между листами книги.

Лет в тридцать, когда случайно натыкаешься на эту книгу и открываешь её, весь твой высушенный детский лес вдруг падает на пол. Но уже не шумит, как листья, которые ты любил шебуршить осенью, а, раскрошившись, разлетается вместе с пылью и давно не слышанными голосами.

Мужчина, уткнувшийся в телефон, обгоняет меня слева. В его походке есть что-то от толстого дерева, которое даже при сильном ветре не раскачивается. Тёмные шорты до колена, майка в полоску, старый рюкзак, хорошие кроссовки, рукава татуировок и кепка. Иду за ним, стараясь, чтобы он меня не заметил. Эверетт?

я должна знать,

как ты выглядишь.

номер телефона – это всего лишь приглашение.

я пригласила мне написать,

но человек не может прийти в гости,

не представившись.

Узнаёшь?

откуда у тебя моё детское фото???

Это был последний раз,

когда я видел тебя вот так – вблизи.

Больше ты ко мне не поворачивалась.

что за фигня?

кто ты???

это что – какой-то родственник?

Густавс, это не ты издеваешься?

Может ли быть у Эверетта такая походка?

Мужчина оборачивается:

– Вы не знаете, где здесь дорога на водопад Савица?

– Нужно немного пройти назад. Могу на гугл-карте показать. Да вы можете и сами в телефоне посмотреть.

– Нет, я путешествую без интернета, чтобы не отвлекаться, – он достаёт из кармана кнопочный телефон.

– То есть у вас вообще там никакого интернета нет?

– Нет.

– И не было?

– В смысле?

– Может, был, например, минут пятнадцать назад, или час назад, а потом пропал?

– Нет. Путешествую без сети – так больше увидишь. У меня только обычная карта.

Значит, не Эверетт.

Мужчина пошёл назад и направился к Савице, а я иду дальше. Впереди снова никого.

Может, всё-таки эти сообщения пишет мне Густавс? Как-то он увидел, что я пишу номер телефона на камне; пришлось ему рассказать. Но детские фото есть только у моей семьи – больше ни у кого.

Надо идти быстрее.

Утка в озере греется на солнце. Я вспоминаю разодранную дичь с картин голландских мастеров. Они ели мясо и писали мясо. Оно пахло разложением, хотя натюрморты были полны жизни. Не оторваться от крови и света, наполнивших виноградные грозди и выгнутые шеи птиц. Кровь – главная краска этих натюрмортов.

Фёдор теперь не только звонит, но и, поняв, что трубку я не возьму, пишет сообщения о том, как ему нужна отцовская удочка.

– Ты вообще знаешь, что у нас пенсионный возраст собираются повышать? А про выборы слышала? Тебе что, всё равно? – звонит из России мама.

– Мам, выключи эти новости.

– Ты не понимаешь, мы же с детства за политикой следили! Для нас же тогда политика была как рок-музыка! Вашему поколению ничего не нужно. Вот нам было нужно всё. А вы – как в вакууме. Поколение чистого снега. Знаешь, что я вижу, когда зимой смотрю из окна? Чистый снег. Во дворе зимой никто не играет. Им интереснее играть в компьютер, чем в снежки. А мы – такие крепости строили… Мы жили в них! Кстати, скунс появился, но опоссум пропал. Скунс и кролик. Мне кажется, это самка; аккуратненькая такая. Самец приходил весь растрёпанный. Енот совсем обнаглел – снёс кормушку, она весь день валялась, пока американские ноги не пришли их кормить…

Сваи

Ульяновск, СССР, мне лет шесть

Если твою девятиэтажку построили первой после леса, грохот свай главен ещё несколько лет. За ним не слышно гимн, который передают по радио. Сваи забивают таким боем, что я не слышу, как меня зовут обедать, кричат из окна.

Между лесом и мной – сваи, сваи, сваи. Буквы алфавита неизвестного языка, на котором будут говорить только жители строящегося напротив дома.

Сосчитать сваи не выходит – каждый день появляются новые. Скоро на них насадят дом, он закроет лес. Чужой колотящийся алфавит растёт быстрее тебя. Сваи забивают с утра до вечера, в этом году тишины не существует.

За серыми столбами проглядывают тёмные стволы леса. Одни сваи сменяют другие. Я смотрю на них, они – на меня, а между нами – бесконечный стук, азбука Морзе. Считалку из леса теперь не расслышать.

Где-то птица ест рябину. Где-то водитель поворачивает направо. Где-то включают радио. Где-то лягушка жрёт насекомое. Где-то с трудом открывается дверь собора. Где-то распускается жёлтый цветок, который цветёт только один день. Где-то слышно, как наверху ссыт сосед. Где-то ветер уронил ведро, и оно катится пять метров, а потом ещё метра три.

А я – здесь, смотрю на сваи. Скоро азбука Морзе между нами прекратится, сменится внутриквартирным швырянием. Мы будем смотреть не на лес, а на дом. Человеческий лес квартир. Одни окна гаснут, другие загораются, в третьих – темно пятый день.

Лес позади дома неизбежен. Лес никуда не делся, просто перед ним встал дом. Если мы не видим лес, это ещё не значит, что его нет. Это даже хорошо, что скоро его не будет видно. Люди о нём забудут, и он хотя бы наполовину будет моим.

Скорее бы дом достроили, жильцы легли бы спать, – и я бы наконец расслышала ту считалку. Или скорее бы вырасти, чтобы я могла ходить в лес, куда меня не пускают, одна.

Говорят, за лесом – Волга, но её я видела только в деревне, а здесь, в городе, – ещё нет.

Неведомый алфавит растёт. Колотящийся, быстрый и непонятный. Когда на него попадает солнце, буквы отбрасывают тени, и их в алфавите уже вдвое больше. У нас есть гласные и согласные, у них – световые и теневые. Они будут говорить светом и тенью, зажигать и гасить свет.

Однажды утром я разворачиваюсь к сваям передом, к дому – задом, и обнаруживаю, что ле́са больше не видно. Теперь напротив – девятиэтажка. Азбука Морзе прекратилась, её сменил человечий клёкот.

Теперь смотреть не на лес, а в окна. Шахматная доска коричневых и белых квадратов. Жильцы говорят друг с другом,