Выбор воды - Гала Узрютова

делать. Голоден – ищет, что съесть, если хозяин не даёт. Холодно – зовёт хозяина домой или ложится с ним рядом в кустах, греет его и себя. Всё понятно. А мы это утратили. Пойдёшь со мной на нудистский пляж? На озеро Мюггельзее? Там красиво.

Я сняла шляпу, надела её на Ральфа и ушла из парка.

– Куда ты? Tschüss![36]

До Шпре добралась на метро. На набережной Monbijoupark, вдоль которой ёрзали паромы, ощущалась вся усталость Берлина, не знавшего, куда себя деть.

В городе в разы больше мостов, чем в Венеции, – чтобы люди вертели Берлин изо дня в день, ускоряли его, возвращая молодость.

Но Шпре замедлял и без того затихший берлинский июнь. Пока одни танцевали у низких пальм на набережной и целовались, лёжа на траве, другие пили пиво и обсуждали отпуска.

Таскаю в рюкзаке обглоданные кости по всему миру, которые не хочет принимать никакая вода. Скоро этот рюкзак станет неподъёмным.

Ламмерт прав: от меня пахнет мясом.

На паромах по Шпре плыли не люди, а туши людей. Без кожи, красные, они были едва заметны в темноте – и только иногда пугали, когда на них попадал свет. Никто не видел их, и танцы на набережной продолжались.

Когда свет фонаря снова упал на паром, парень с дредами помахал мне в ответ.

Озеро Бохинь

Словения, сентябрь 2018

Думала, что к этому моменту я уже обойду половину озера, – но прошла только треть пути.

Юлийские Альпы – как кресла-мешки для тех, кто идёт вокруг Бохиня. Они фотографируют горы, любуются.

Я смотрю только на воду. Только на неё. Идти быстрее. Завершить ритуал. Но горы движутся ко мне. Растут всё выше и выше. Выпить атаракс. Вернуться? Но тогда я никогда с этим не покончу. Я должна сделать это сегодня.

Чтобы отвлечься, называю всё, что вижу. Дерево. Камень. Озеро. Палка. Птица. Лодка. Небо. Облако. Гора. Дерево. Утка. Дерево. Тропа. Гора. Указатель. Небо. Озеро. Дерево. Мужчина. Лодка. Птица. Птица. Птица. Озеро. Женщина. Небо.

Мои руки дрожат. Сажусь на деревянный мосток и начинаю делать дыхательные упражнения, чтобы успокоиться. Открываю глаза на шум – справа суетится завёрнутый в простыню толстый старик. Он приземляется рядом со мной, свесив ноги в воду. Сначала просто открывает рот, потом появляются звуки.

– Улдарчи шаян стоове келами ста бодево ало-ало! Эсмл рау керокро вафчо лоролоро нетиа индо трае! Воуб леоу невле агора туду кеа керокро стаме уве ау-ау ерна яжув!

– Что?

– Шаян рау крокро невле воуб трае!

– Не понимаю.

Я снова закрываю глаза и делаю несколько глубоких вдохов.

– Ты мне солнце загораживаешь. Я не могу ходить таким бледным, как ты. Когда я бледный, я всё равно что голый.

– Пересядьте.

Старик достаёт из рюкзака большой огурец, разламывает его, предлагает мне половину, а когда я отказываюсь, ест его сам.

– Поела бы лучше. Думаешь, это красиво? Эпоха Возрождения! Люди свихнулись на красоте. Им кажется, если они смотрят на красоту, то и сами становятся красивыми. Но что красивого ты помнишь?

– Помню, мне было лет семь. Отец повёл меня на крышу дома, недалеко от автосервиса, в котором он работал. Этажей двадцать. Обычный спальный район. Многоэтажки, стандартные коробки. Пыльные машины, ржавые гаражи. И он говорит мне: смотри, какая красота. Но я не видела никакой красоты. Здания, машины видела, а красоту – нет. А теперь я понимаю, что ничего красивее того вида с двадцатого этажа у меня не было. Когда я стояла на террасе в Риме, или на мысе Рока, да везде, – думала: ничего нет лучше того вида с двадцатого этажа.

– С высоты всё красиво. А приблизишься – пшик.

– Знаешь, что́ я тогда сказала отцу? Что мне там скучно. Что только старики могут любоваться всем этим. Я заныла и уговорила его уйти.

– Соль кончилась.

– У меня нет соли.

– Отец всегда ждёт, что его ребёнок будет самым лучшим. Самым умным.

– Помню, когда мы с отцом проходили мимо главных часов на башне, сверяли по ним наши часы. Он говорил: эти часы никогда не врут. Я спрашивала: даже на минуту? Он говорил: даже на минуту. Я спрашивала: а кто следит за всем временем в мире, чтобы было правильно? Он отвечал: много кто следит. А если они уснут, сомневалась я. Другие не спят, повторял он. Не спят. До́ма часы отстают, а эти – на башне – правильные. Не спешат, не отстают, а идут как надо.

– Нет таких часов. А от меня все отчалили. Абсолютно все.

Старик достаёт из рюкзака мясистый помидор, протирает его простынёй и ест. Вынимает книгу, листает, читает одну страницу, делает закладку из валявшейся рядом ветки и закрывает. Красная мякоть капает на белую обложку – без названия, без всего.

– Есть люди-берега, а есть люди-корабли. Одни причаливают и отчаливают, другие остаются и ждут, когда к ним кто-нибудь причалит.

– Мария, правда, звонила сегодня, спрашивала: не видел ли я её сына? Остальные даже не появляются. Карты, что ли, у них сломались, что берег мой найти не могут? А может, я вообще не существую? Необитаемый остров.

– Я вижу тебя, ты здесь. А ты не пробовал найти своих родных?

– Кому нужен старик с простатитом и гнилыми зубами? Вот если бы с чемоданом денег – сразу бы остров сокровищ открыли. И карта бы не понадобилась.

Я закрываю глаза и пытаюсь сделать ещё несколько дыхательных упражнений.

Старик достаёт из рюкзака красное яблоко и ест.

– Может, хватит есть? Мне надо сосредоточиться.

– Что это – йога? Зачем нам эта йога, если мы не существуем?

– Не знаю, как ты, а я – существую.

– На твоём месте – если бы я существовал – я бы не тратил время на разные там упражнения и позы.

– На твоём месте мне было бы стыдно за такое пузо.

– Думаешь, всегда такой красивой будешь? Понимаешь, если бы мы существовали, всё было бы по-другому. Я бы сейчас был рядом со своими детьми. У меня когда-то даже жена была. Её звали Жаужежа. Но имени-то нет такого. Значит, и жены не было. Может, имя вообще только одно есть – и то незанятым осталось. Все имена заняты, а одно свободно. Имя-то это все зовут, но себе взять его никто не хочет.

Ещё несколько глубоких вдохов.

– С другой стороны, может, мы и существуем, – но как тогда объяснить, что́ здесь происходит?

Чавкает яблоком. Открываю глаза – он ещё крепче заворачивается в простыню и укладывается на