Выбор воды - Гала Узрютова

class="p1">– На первом этаже. Пардон, если стульчак забыл поднять. Но ты вроде не из пугливых.

Если снаружи дом Ламмерта выглядел роскошно, то внутри напоминал пространство для ретрита, где при входе отбирают мобильные телефоны. Туалет походил на большую спальню. Распахнутое окно успокаивало. В каждом туалете должно быть гигантское окно. На стене – портрет голого Ламмерта в полный рост. В золотистой раме обнажённый Ламмерт выглядел лет на двадцать моложе, чем сейчас. Таким взглядом прогулявший занятия школьник смотрит на мать.

Из дома я вышла через вторую дверь, которая вела в боковую часть сада. В тени лип стоял старый гриль с остатками жареного мяса, прилипшего к решётке. Запах был ещё свежим. Я не выдержала и оторвала мясо от решётки. Говядина. Вкусная жареная говядина, которую я так давно не ела. Жевала и не могла остановиться. Никакой тошноты. Закрыв глаза, я жевала её всё медленнее, чтобы вкус не исчез. Никогда не исчез. Я смогу есть мясо, и меня не будет тошнить? Я опьянела от вкуса и оторвала ещё один засохший кусок. Оно никогда не должно кончаться. Этот вкус должен быть вечным.

Я старалась жевать медленнее, но тошнота вернулась. Она захватила меня, и я спряталась в кустах, чтобы никто не увидел, если буду блевать. Глубокие вдохи помогли прийти в себя, тошнота ушла, но кружилась голова.

Густавс позвал на запись. Я вытерла рот, достала жвачку и вернулась к дому. Всё было готово. В вечернем свете даже обрюзгший Ламмерт выглядел сносно. Не так красиво, как его портрет голышом в ванной, но всё же.

Густавс включил камеру – и Ламмерт сразу заулыбался.

– Готов к допросу. Давайте только живее! Вы – молодые – какие-то вялые. Энергии – ноль, сплошные комплексы.

Густавс споткнулся и повалил микрофон.

– Да бросьте, ребята, я такой же, как все. Не все, конечно, могут встать в пять утра, чтобы подоить миндаль или кокос, но если постараться – ничего сложного. Не те герои у вашего поколения. Вы не приспособлены к жизни, абсолютно. Мы были другими.

– Вы настоящий герой! Для меня, по крайней мере.

– А вот ваша коллега, видимо, так не считает. Правда, Кира?

– Нет. Почему же. Я просто хочу понять, как это стало возможным так быстро. Что произошло? На ваших акциях вы всегда говорили, что есть мясо – это естественно. Что вас так изменило?

– «Я решил стать вегетарианцем, мама. Да ты и раньше был козлом!» Хороший заход, детка. Смотри, дело в том, что мои родители были вегетарианцами. Потом вообще стали веганами. Запретили мне мясо жрать. И пока другие бесили родителей куревом и бухлом – я жрал мясо. Им было стыдно за меня, они и других родаков в свою веганскую секту заманили. Тётка как-то надо мной сжалилась, нормальная баба. Принесла мне курицу. Так они Варфоломеевскую ночь нам устроили! Я ещё больше захотел мяса. Ушёл из дома, мимо дёнера не мог спокойно пройти. Вот и всё, ребят, по большому счёту.

– Но на той акции в метро вы назвали вегетарианцев идиотами.

– Кира!

– Не кипятись, Густавс. Я понимаю, ваша коллега делает шоу, ей нужен трафик. Говно-вопрос, ребят, давайте замутим шоу. Готов к любым вопросам. Смотри: да, я признаю́, что говорил такое, – но теперь понимаю, что от избытка херни, которым накачивают мясо, у меня ехала крыша.

– Мне нравится ваша честность, Ламмерт. А теперь вам совсем не хочется мяса?

– Нет.

– Но ведь нет ничего страшного в том, чтобы съесть немного мяса. Один кусок. Один жареный кусок. Разве нет?

– Совсем не хочется, – Ламмерт выпил стакан воды залпом. – Все знают: если я прихожу в гости, мяса там быть не должно.

– Но ведь иногда можно себя побаловать?

Ламмерт встал и опёрся руками на спинку моего стула.

– Никогда, – сказал он.

– Наш Густавс следит за каждым вашим шагом. Вы для него – вегетарианский идеал. Его мир бы рухнул, если бы он узнал, что на каком-нибудь барбекю вы съели кусок мяса. Люди вам в рот смотрят, Ламмерт. Это большая ответственность. Как вы с этим справляетесь?

Ламмерт попросил принести виски.

– Это нелегко, Кира, поверь. Отказался – и всё. Я часто вспоминаю тот ужас. Это моя духовная практика, если хотите, ребят. Никому её не рекомендую – полная жопа. Но мне это помогает, – он проглотил треть бокала виски. – Говорят, Берлин – чуть ли не веганская столица мира. Скажи это моим соседям, которые устраивают гриль-вечеринки, детка! Одна тут любит звать гостей. Dumme Kuh[26]! И весь мой сад потом воняет мясом. Это невыносимо. Мясной сад. Он окружает тебя. Scheisse[27]! Валю из дома в такие моменты. Приходится ночевать в отеле, чтобы не нюхать всё это. Но в Берлине стало сложно с приличными местами. Я всем говорю, джентрификация – наше спасение, естественный отбор. Нечего всяким бэкпэкерам шариться в приличных районах.

– Чуть-чуть нетолерантно звучит.

– Детка, толерантность – это неестественно, это против природы. Человек живёт инстинктами. Он рождается с нетерпимостью к тому, что ему не нравится. Это нужно для выживания. Если бы наши предки были толерантны, то их бы давно уже захватили те, кого бы они терпели. Нам впихивают эту дурь, чтобы нас можно было легко захватить. Взять и скрутить башку. Scheisse! Сначала они насаждают то, что нам не нравится. А потом объявляют тех, кому это не нравится, нетолерантными. Поняла, как это работает?

– Бэкпекеры вам угрожают? Вы же сами когда-то обитали в сквоте на Рижской улице.

– Я когда-то и жопу пальцем вытирал – а теперь у меня есть биде. А вообще, ребята, вы такие серьёзные, ваше поколение… Племя толерантных. Я не загоняюсь и не смотрю, готовили ли мой вегетарианский сандвич на том же гриле, что и мясной. Это их дело, это моё. Главное, чтобы веганеза больше положили.

Пока Густавс складывал камеру и микрофоны, Ламмерт взял меня за руку, притянул к себе и прокряхтел на ухо:

– Ты хорошая девка. От тебя пахнет мясом. Зачем тебе этот телок?

Ламмерт засунул в карман моих брюк свою визитку.

Откуда он знает, что я ела мясо?

– Мама, иди в дом! Я же просил. У меня гости, – сказал Ламмерт женщине в пижаме, появившейся в саду.

Несколько секунд она смотрела на нас, потом запахнула мятую застиранную пижаму и вернулась в дом.

Густавс позвал в биргартен «Prater», где собирался напиться берлинского нефильтрованного, но я не хотела весь вечер слушать его стоны о Ламмерте. Он ушёл один.

В шуме Schönhauser Allee заранее различаешь идущий издалека