Искус - Дарья Промч

обеих рук от карты, и восторженно закричал: «Победа! Этот король сделал нас богатыми!» Я хотела обнять отца, но не знала, как обойти маму, стоявшую между нами, поэтому нелепо мялась позади. «Паскаль, малышка, это тебе», – отец протянул мне карту. Я схватила её и убежала к себе, по моим щекам снова текли слёзы. Волнение, страхи и резкие эмоциональные скачки сделали своё дело, и я заснула сразу же, как оказалась в постели, с королём на этот раз.

Утро показало, что не разбогатели, хотя папа впервые на моей памяти вышел из-за стола при деньгах. Проснувшись, я не сразу поняла, почему под моей щекой лежит игральная карта: утром всё произошедшее казалось одним из моих бредовых снов. Но король был там, лежал в моей постели. Я принялась разглядывать его: безусый, совсем юный король, похожий больше на молодого пажа, сжимал в левой, сердечной, руке меч, поднятый над головой так, словно он намерен её отрубить. Король сердец с разбитым сердцем? Король-самоубийца? Пожалуй, с того утра и на долгое-долгое время этот король стал моим возлюбленным. По мере взросления я придумывала всё новые объяснения этому треклятому мечу: мне то казалось, что он хочет разрубить им сердце после разочарования в любви, то виделась в этом жесте готовность бороться за любовь до последней капли крови.

И вот теперь, спустя столько лет, в моём кармане была эта порядком истрепавшаяся карта, к которой в компанию угодил билет туда, куда мне не стоит, но очень нужно попасть. Я стояла у моря, мутного, полного щепок и прочего мусора, повзрослевшая и так никого не полюбившая. И не могла понять, что со мной творится.

Вот ведь как: есть я, есть Симон, есть наша свадьба, до которой рукой подать, и есть рука, которая не хочет тянуться вперёд. Ещё есть человек с расплывчатым лицом, необъяснимого цвета глазами, смолянистыми живыми волосами – всё в ней словно живёт своей отдельной жизнью; есть блюз, который наполнял мою голову так плотно и уверенно, как не смогла бы ни одна мысль, даже самая глубокая. Ну и что с того?! Послушай, море, все мои дни одинаковы в профиль, одинаковы поступью, одинаковы осанкой. Что было вчера – среда, кажется? И чем она отличалась от вторника? Разве от такого однообразия не остаётся привкус ничего во рту? Что произойдёт, если я не буду приходить к тебе две недели, месяц, год. Для тебя – ничего. Навряд ли ты заметишь моё исчезновение, а если и так – заменишь меня на любую другую, готовую караулить твой сон, выкладывать тебе свои непритязательные новости, ранить тебя камнями. Неужели ты не понимаешь, что эти наши диалоги – признак моего безысходного, бесконечного одиночества?

Хочу, чтобы глаза не успевали впитывать в себя лица прохожих, картинки сменялись, хочу, чтобы она была рождена петь, хочу, чтоб она пела, хочу петь с ней развесёлые бесхитростные песни, ещё более милые оттого, что ни слова в них не понять. Хочу, наконец, дать ей имя. А потом будет не так страшно вернуться сюда, отдать этой земле тело моей матери, своё, Симона (мужчины здесь почему-то доживают до глубокой дряхлой старости, женщинам это не удаётся из-за того, что им не за что держаться, – мне это так видится), своих белобрысых выросших детей. Мелкие люди опаснее глубокой воды, к ним не подобрать ключа, в них просто нет скважин. Не хочу быть закрытой, хочу узнать что-то о том, что такое разлука, что такое сумасшествие.

А потом, конечно, ничего не изменится, ведь заданный ход вещей ничто не нарушит, я вернусь и доживу до невероятных ста, вспарывая рыбу одним ловким движением и зная, что не всё в моей жизни так гладко и верно. И одно только знание, одна только уверенность, что где-то я зашла не туда и далеко, даст мне сил, продержит меня на плаву дольше других. Так приезжие мальчишки заплывают за буйки, и это даёт им на год-другой ощущение жизни. Мне ведь так мало нужно, море. Хотя, вероятно, больше, чем другим. Но у меня есть на это право. Именно поэтому всё моё неверное – верно. Пока я ищу – всё существует. Пока я иду – всё возможно.

Паскаль

В поезде, несущем меня в город, пахло резко и непривычно; странно одетые люди постоянно сновали мимо меня, а я смотрела в окно, прощаясь мысленно с морем, с семьёй, которая поперхнулась моим отъездом. Я сбежала из дома до рассвета, тихо, как мышь – выбралась в коридор, голодная и напуганная, притворила дверь и сбежала. Что вместо меня найдёт мама в моей комнате, проснувшись? Червонного короля на подушке. И записку, нацарапанную карандашом на клочке салфетки: «Уехала в город к друзьям, буду через неделю. Обнимаю! П.». У меня отродясь не было никаких друзей, и все прекрасно об этом знали. Но что надо было им написать? Решила глотнуть яду? Рискнула рискнуть?

Из нашего города люди никуда не едут, потому что когда-то давным-давно они уже приехали туда, куда хотели. Суша для нас – часть моря, а для всех остальных море – это потерянные километры суши со слежавшимся торфом, золотом, камнями. И вот я смотрю в окно на всё, что окружало меня годами, и думаю, что обязательно вернусь сюда, хотя в то же время не терплю себя за эту детскую привязанность – так привязываются к плюшевым медведям и зайцам. Когда Бог раскидывал время по земле, в нашем городе он устроил склад. Ну и хватит думать об этом. Скоро поезд затормозит на Большом Вокзале Большого Города, она встретит меня, и мы уедем туда, где время надо ловить за хвост, а не толкать в спину. И будет неважно, к чему я пыталась привыкнуть годами, ради каких рамок втягивала голову, поджимала большие пальцы ног, скрещивала руки на груди.

А что Симон? А ничего. Когда я сказала, что уезжаю, он посмотрел на меня непонимающими глазами, украшавшими больную с похмелья голову, и задал всего два вопроса: успею ли я вернуться к свадьбе и ничего ли я не забыла? Нет, он вовсе не тюфяк, он просто не понимал, совсем ничего не понимал в моей запутанной голове, и притом считал меня достаточно надёжной (а если честней – ни на что не способной) для того, чтобы отпускать куда угодно. Так мать обычно говорила про кота, которого мы прикормили, когда в доме завелись крысы: есть захочет – придёт, кто его ещё накормит. Это меня обижало.