Искус - Дарья Промч

Я не знаю, чувствую ли себя неправой (или, не дай бог, дурой), когда зову её на свою свадьбу. В конце концов, с точки зрения обычной логики ей должно быть только приятно. И я вправду не знаю законов этого разговора, но что-то подсказывает мне, что я нарушаю их. И это предложение про неизвестный город. К чему это всё? И эта неловкость, проскользнувшая между нами, представляется мне чёрной кляксой на белой пергаментной бумаге, не вбирающей в себя чернила. Или причудилось? Выходя из жаркого здания почты, полного спёртого воздуха, пропахшего сургучом и ожиданием новостей, я смотрю на дорогу, посреди которой сидит безымянный старик с окраины – глаза его, выцветшие на солнце, кажутся совсем прозрачными, как стекло.

Когда по этой дороге (редко) проезжают грузовики, пыль за ними вьётся, похожая на испуганную змею, а потом ещё долго не оседает. И за это я люблю и не люблю громкие красные и зелёные грузовики, за рулём которых сидят обычно белозубые задорные ребята без маек.

Какой он, этот далёкий город, в который она зовёт меня? А какие они, эти огромные самолёты, я видела их только очень высоко в небе, за собой они оставляют сливочный густой след. Здесь редко пролетает больше одного самолёта в неделю. А там, должно быть, их больше, и я, сама того не замечая, иду на станцию за билетом на поезд и представляю, как на этом берегу кто-то грустный будет ждать меня. Я чувствую, что-то меняется. На этом берегу.

Старик с окраины

Олово – магический металл. Мой дед был оловянщиком, сколько я его помню. Он работал посуду для всего города; поговаривали, что к тому же мой отец гадал на олове – многие мальчишки звали меня сыном гадальщика, немногие даже боялись. Не знаю, правда ли это, но к нам в дом действительно приходили разные люди; иногда ночью, взволнованные, они колотили в дверь, и тогда мать, ворча, вставала и шла будить отца. Олово податливо, как парафин, как несмышлёные щенки, олово делится на земное и небесное. Мне снились оловянные пули каждую ночь десятки лет, и каждый день я говорил отцу об этом. О тонкой двери, за которой я прячусь во сне и дрожу от страха, – дверь дребезжит от моей дрожи. А потом её прошивают эти чёртовы оловянные пули: первые – плющатся, не проходят сквозь доски, им на смену приходят новые, они словно протаптывают свою тропу ко мне. А потом добираются до меня, и я наполняюсь смятыми пулями, похожими на дедушкины выпадающие зубы. Комки пепельно-серебристого металла соединяются с моей кровью, и я не знаю, какой реакции ждать. Пробоины в двери открывают мне вид на комнату, я силюсь отыскать обидчика, но комната пуста.

Один и тот же сон на протяжении всей жизни. Он удивлял и покорял меня, после – пугал. Временами это видение обнадёживало, временами – удручало. Но оно неизменно сопровождало меня каждую ночь, без исключений. Мой отец в детстве дружил со старухой, живущей на горе (тогда она, конечно, не была ещё старухой), и она говорила, что оловянные пули – к хорошим вестям. С какой стороны ждать этих вестей, она не уточняла. Я ждал их в семь лет, мне не терпелось в восемь, в десять я терял веру, но не терял надежду, в двадцать, когда я изменил семейной преданности этому металлу и стал обычным рыбаком, когда сыграл свадьбу на весь город с самой честной девушкой, я как никогда после находил пророчество старухи сбывающимся. Когда у меня родился сын, здоровый, красивый мальчуган, когда следом родилась дочь, тонкая и прозрачная, с родинкой на щеке (что, несомненно, было признаком счастливой судьбы), я возлагал большие надежды на дырявящие меня пули. А годы шли.

От деда на память у меня остался нож, мягкий и бестолковый, но моя находчивая жена нашла ему достойное применение: она наловчилась чистить им рыбу, да так ладно у неё это получалось, что делала она это быстрее всех женщин города. Мне снились неизменные пули и в ту ночь, когда в полном штиле мы дрейфовали в море, когда к полудню вернулись с хорошим уловом и попутным ветром, когда, стоя по колено в воде, моя ненаглядная жена разделывала только что пойманную рыбу и уронила нож. Не то чтобы я был грубым или жестоким с ней, но она искала нож до вечера, боясь сказать мне о потере, но так и не нашла. Я был огорчён, но не более того. Чувствовал ли я что-то? Знал ли наверняка, что это не к добру? Да нет. И как вы думаете, снились ли мне пули в ту ночь? Разумеется.

Снились они мне и на следующую ночь, хотя я и не ждал никаких вестей, и потом. И когда мой десятилетний сын не вернулся вечером домой, я не ощущал ровным счётом ничего. Ночь мы с друзьями искали его среди деревьев и домов, будили сонных мальчишек в их уютных постелях, но никто из них не видел моего сына. А утром на берегу его обнаружил наш пёс, прилёг рядом и охранял, покуда не завидел меня, а чуть узнав вдалеке, бросился ко мне с хрипящим жалобным лаем. Я не сразу понял, что стряслось с собакой, не сразу различил лежащее на берегу тело, а когда, наконец, вдруг понял, перестал чувствовать свои ноги, да так и застыл, дурак дураком, на одном месте. Из белой обескровленной ноги моего мальчика торчала рукоять проклятого дедушкиного ножа.

А пули продолжали мне сниться, хотя с тех пор всё в нашей жизни как-то изменилось. Я больше не спешил домой, да и между мной и женой пролегла непонятная трещина немой вины, хотя, конечно, я не смел сказать о том, что это она потеряла нож, однако она сама прекрасно всё понимала. И в какой-то день мы вовсе перестали разговаривать. Нет, это не было нашим решением, но так случилось. Она молча наливала мне супу в оловянную миску, я молча тёр о рубаху оловянную ложку, и даже наша дочь пела все песенки про себя. Так прошёл год. Несчастье так и не смогло пробить мою броню, но оно затаилось в каждом уголке нашего дома, в котором я почти не бывал, оно стало мужем моей жене, отцом моей дочери. Дочь лепила человечков из хлебных мякишей и ходила к морю топить их. А я всё думал, что она подкармливает рыб.

В один день