Искус - Дарья Промч

синего и серебряного, уходящего в чёрный (чернёное серебро – да) покладистый суп, никого не накормивший, поедающий сам себя. Слышимый воздух, его дребезжание, его свист, его залихватский крик, в нём же – запах смерти и отчаяния, жизни и надежды. Братство антиподов.

Тут же – жёлтый песок, принимающий ступни, угли и кровь (и откуда столько крови?), всеобъемлющий песок с примесью пепла и сажи, как нечистый сплав, как разбавленные сливки, как гашёная сода. И сверху – накренившееся небо, пласты воздуха, проносящиеся так быстро, будто их погоняет стремление не видеть всего этого буйства красок, не чувствовать сумасшествия запахов и не слышать звуков невыносимой полифонии, претендующей быть скромным одноголосьем.

И, конечно, люди. Кто ещё мог затеять этот чёртов обряд, если не люди? Кто ещё вообще способен проживать свои дни впустую и кичиться этим? Мужчины все в белых рубахах, женщины в цветастых платьях, старики и дети, заснувшие тут же, прямо на берегу, их верные собаки, ни одной свободолюбивой кошки. А ведь всегда было ясно, почему люди так быстро сошлись с покорными псами и невзлюбили кошачьих. Очевидно, людям не нужен никто, кто не умеет служить. Разумеется, это не их вина, это их природа. Крики, слышные на всю округу, больше походящие на стоны умирающих, тех, чья душа не найдёт дороги в рай. И всё это – их праздник, их веселье, их слёзы, их вера, нелепая, не спасающая их от смерти и страданий, даже не огораживающая их от любви, но послушайте, это так мило, и всё-таки только люди способны на это.

Паскаль

Я вернулась домой уже за полночь; никого не было, сипло бурчал холодильник, сухие трубы скучали по воде, моя постель пахла мужчиной, чужим и уставшим немытым мужчиной. Я не хочу быть как все, не хочу кем-то становиться, не хочу кого-то изображать, год от года совершенствуясь в своём актёрском мастерстве. Мне не нужно оставлять свой след где-то, хочется пройти незаметно (вот бы где найти шапку-невидимку), хочется раствориться в воздухе, двигаться с ветром, падать дождём и разбиваться, проходить круговорот тёплой зимы и жаркого лета, неба и земли, воды и суши, существования и праха. Мне даже не хватает амбициозности заявить: я не лучше и не хуже, я не такая, как вы, съешьте, только не подавитесь, вот я, молодая и вздорная, ведомая своими желаниями, пренебрегающая своими страхами, умеющая красиво снимать своё платье, повернувшись к стене, выгодно показывать спину, но не желающая продаваться; вот я, и принимайте меня такой, ибо выбора я вам не оставляю, хотя мне бы хотелось. И какая там жалость? Какая ещё любовь? И в чём вообще сомневаться?

Ложусь в постель, всем телом ощущаю желание тут же вскочить, снять простынь и пододеяльник, постелить новые, свежие и хрустящие. Но не делаю этого, потому что всё вышеописанное – это не я. Это кто-то другой с моим именем и со своим перспективным будущим. А мне, Паскаль, маленькой испуганной девочке, не желающей принимать решения, жгут карман любые спички, грозящие огню жизнью. Вот самоистязание – это по-моему.

Полчаса, час я пялюсь в потолок, и непонятно, с чего это вдруг пытаюсь представить крошечный остров посреди никем не найденного моря, лоснящиеся холмы, себя и кого-то рядом. И вот здесь обязательно совру, как уже умею сама себе, стану рьяно спорить, что это не она – та, не имеющая ни имени, ни возраста, та, которую я и произношу-то с большой буквы.

В детстве я много лепила из пластилина. Обычно дома, кирпич за кирпичом, красные черепичные крыши, дорожки и заборы. Мои дома населяли лисы и олени, лоси, едва проходящие рогами в дверь, и испуганные полевые мыши. Так поражал меня мир, сделанный моими руками, маленький дом, с которым ничего не случится без моей на то воли, и какое удовлетворение я получала, когда стирала его с лица стола. А сейчас мне невозможно хочется слепить для себя такой вот дом, коренастый и уютный, и не проявлять никакой воли, и чтобы совсем не страшно.

Хочу пить, стуча зубами по толстому стеклу стакана, как в лихорадке. Но пустой дом спит, и я не рискую его будить. Учусь лежать под хранящим запахи одеялом, сознательно и терпеливо побеждая все свои желания. Это умение, могу поспорить, спасёт меня в будущем, как не спасёшь ты, безымянная молчунья, одним взмахом своей левой рождающая блюз и, предчувствую, убивающая таким же лёгким непринуждённым взмахом. Вот сейчас, в этой ночи, пустая и очарованная, я провозглашаю: твоя кровь наполовину волчья и голубая на свою вторую половину. И пока ты там спишь, заверяю: никто тебя так не боялся. Так что спи, удачный оборотень, шутка небесная, сыгранная со мной, и знай, что, нашедши тебя единожды, я сделаю всё, чтобы тебя упустить. И пока ты там не спишь, пока твои пальцы желтеют сигаретами, а горло дырявят искры, я очень хочу, чтобы ты пела, умела петь, чтобы это было дано тебе от неба, потому что это – единственное, что может сподвигнуть меня на остановку в пути около тебя. Мама в детстве читала мне про певчих птиц в райских садах, а бабушка – про сирен и русалок. Теперь твой голос кажется мне той микстурой, которая в малых дозах не хороша, а в чрезмерных убивает. И пока ты там любишь кого-то (я словно вижу этот глагол в действии), я здесь, наяву, трезвая и чистая, обещаю себе сказать тебе завтра слово. Чтобы «страшно» перестало существовать. Спи, недобог, черезчеловек.

Певица

Утро угрюмо и нетрезво. В голове перекликаются колокольчики, подлобная перекличка несильно улучшает моё настроение. Однако. Не желаю спасать от неудобств собственный изъеденный стремлением к уничтожению мозг. Зрачок захватывает капли за окном, кого-то чужого, спящего в моей постели. Съедает это всё, приправленное алкогольными лужами на полу, в одной из которых пошёл ко дну мой носок. Расширенный до размеров комнаты, зрачок должен когда-то сужаться. И я делаю всё для этого, пробираясь в ванную, пытаясь не намочить ноги.

Зеркало – мой враг. Ты сделала это, моя девочка, сделала поздно, но не никогда. Хочу гладить тебя по упрямой башке, когда ты берёшь в руки трубку, я знаю, как тебе страшно, вижу, как опасливо ты слушаешь гудки, как считаешь про себя, успеваешь до двадцати семи, торопишься, глупый олень. Ты хочешь ранить меня, но смазываешь свои стрелы спасительной панацеей. Ну конечно. Я вижу свою воображаемую кровь, хочешь, дам тебе попробовать на язык? Ты говоришь мне: «Вот, хотела