Красная Шапочка - Александр Иванович Красильников

стихи. Да, да, она уже написала однажды стихотворение. Мама, когда прочитала его, сказала:

— Тут что-то есть…

А сегодня Галка в школе написала еще одно стихотворение и назвала его «Прошлое»:

Там не было земли,

Там не было нужды,

Там не было зимы,

Там не было весны,

Там не было озимых,

Там не было цветов.

Там не было красивых

Березовых лесов.

Может, кто-нибудь скажет, дескать, это смешно, когда маленькая девочка пишет такие стихи, а Галка прочитала написанное и решила продолжить стихотворение дальше.

Там не было ребят

И не было домов,

Там не было бутылок,

Остатков от костров.

Там не было луны,

Асфальта и дорог,

Там не было буренок

И строгих докторов.

А самый конец стихотворения она досочинила уже дома. Пришла, положила книжки на тумбочку и карандашом дописала:

Сейчас все есть у нас:

Дома, сады, цветы,

Но не было давно

Шумливой детворы.

Нина и Галка неторопливо шли к райисполкому, и им снова казалось, что уж теперь-то они встретят свою маму, не может быть, чтобы она не приехала и на этот раз — вон ведь сколько уже дней прошло!

Еще издали девочки увидели, что сегодня народу около здания не так много, как обычно: три женщины стояли у дверей, да еще одна сидела на ступеньках подъезда. Бегали невдалеке девочка и мальчик. Но они могли быть и местными, а не приехавшими. Нина поднялась на каменные ступени, чтобы посмотреть, что делается в подъезде, так как среди женщин, что стояли у дверей, мамы не было. И та, что сидела на ступеньке, не мама. Галка глянула было на белую сумочку в руках той женщины, очень похожую на мамину сумку, но мало ли сумок одинаковых.

И женщина глянула мельком на девочек, да и отвернулась: серое лицо со впалыми щеками, неопрятно выглядывающие из-под берета волосы…

Темный вестибюль на первом этаже создавал впечатление, что находишься не в добротном кирпичном здании, а в высоком пустом сарае. Это ощущение усугублялось тем, что слева, будто на антресоли, круто лезла вверх лестница.

Здесь сегодня совсем людей не было. Девочки, удрученные неудачей, пошли к выходу. С такой надеждой шли они сюда, так верили, что наконец-то их мама приехала, и не сбылось… Нина и Галя вышли на площадку подъездной лестницы, остановились. Надо было идти домой, но хорошо это звучит «домой», а дома-то у них, если по-настоящему, нет. Мария Ивановна Кречко — заботливая, ласковая женщина, но не мама все же. Дом Марии Ивановны укрыл девочек от ветров, дождей, а скоро спрячет и от снега — зима на носу, как сказала бы мама, однако дом этот не их, большой, с магазинами, кинотеатром, библиотекой, аптекой, не их уютная комната, где жили только четыре близких друг другу существа… нет, пять существ — котенок-то тоже ведь существо… А в детском доме, хоть и весело, да многолюдно уж очень и — кровати, кровати, будто в мамином эвакогоспитале или общежитии. К тому же, и папа покажется раз в неделю — и нет его, снова он в отъезде, а сестренки сами по себе… Нет, без мамы жизнь никуда не годится, совсем никуда!..

Галка вздыхает потихоньку, потом поворачивается спиной к Нине и задирает голову. Рядом с дверью в здание стоит большущий портрет человека в длинной серой шинели, в военной фуражке и в сапогах. Человек словно бы шел из дверей, правая рука засунута за борт шинели. Верхним краем картина закрывает окно на втором этаже. Может, поэтому даже в солнечный день в вестибюле и на лестнице полумрак, и когда входишь с дневного света, то сразу ничего не видишь. Галка знает этого военного человека и любит его. Она даже стихи о нем помнит, вернее песню.

Галка даже попробовала тихонечко пропеть ее, так, чтобы одними губами. Такая уж она всегда — только что думала про маму и про дом свой, и уже забыла обо всем и пробовала песню петь. Только она вторую строчку мысленно повторила, как услышала вскрик сестры: «Мама!»

Обернулась Галка испуганно, а Нина бежит к той женщине, что на ступеньке лестницы сидела. Женщина теперь стояла и глядела на Нину, а потом перевела взгляд на Галку, и на ее лице появилась то ли гримаса, то ли улыбка, жалкая, нерешительная. А на глазах у женщины показались слезы. Но она молчала, и даже когда Нина прижалась к ней, обнимая ее, женщина молчала и гладила Нину по голове. И тут Нина тоже заплакала:

— Мамочка… мамочка…

А Галка стояла и все не могла сдвинуться с места, будто кто ее приковал к двери, к портрету, на который она только что смотрела, к кирпичной площадке подъезда, тонкий слой цемента на которой повсюду повыбили, и из-под него краснели, будто кровянели, кирпичи. Галка, конечно, знала теперь, что женщина, которую они с Ниной видели, когда входили в здание, не просто женщина, а самая настоящая их мама, но только она почему-то очень изменилась и стала не похожей на ту маму с добрым белым лицом, на котором сияли спокойные счастливые глаза, когда она пела утром, собирая девочек в школу:

Хаз-Булат удалой,

Бедна сакля твоя,

Золотою казной

Я осыплю тебя…

Потом они шли обнявшись по улице и не замечали, что не только они на белом свете существуют, что и еще есть люди вокруг. Они не замечали, что идти им приходится по глубокому песку, что с обеих сторон на них с любопытством смотрят темными окнами в цветных, но облезлых ставнях слободские дома.

* * *

Вчера девочки узнали, что у Зины Кисленко на фронте погиб отец, похоронку прислали. Зина утром пришла в школу, села за парту и стала плакать. Сначала никто не понял, чего это она сидит и плачет — в ладошки поскуливает. Девочки окружили ее и стали расспрашивать. Тогда Зина сквозь слезы и рыдания сказала о своем горе.

Галя переживала Зинино горе, и все тоже переживали и не знали, что говорить ей, чтобы успокоить. Галя вышла из класса, в коридоре дождалась Федосью Федоровну, когда она шла на урок, и сказала ей:

— Федосья Федоровна, не спрашивайте, пожалуйста, сегодня Зину Кисленко, у нее папу фашисты убили…

Федосья Федоровна