Красная Шапочка - Александр Иванович Красильников

по макушкам тополей, зашелестят они, залопочут, полетят листья наземь, кувыркаясь, планируя. На желтых шапках молодой рощи задвигаются оживленно, зааплодируют листочки.

Но вот и роща сзади осталась. Клены вдоль дороги за женщинами увязались. Да густо так деревья идут, тоже то ли в строю, то ли толпой. Должно, давно не осветляли лес, некогда людям за войной лесами заняться. Но что особенно поразительно, меж стволов кленов поросль молодежи так густо взялась, как трава. Куда ногой ни ступи, на деревце встанешь. Выскочили из земли гибкими пружинками-кустиками: к самой земле склони, а отпустил — выпрямятся как ни в чем не бывало. И если бы могли они все вырасти, то только ствол вплотную к стволу, сплошной стеной. Надо же как растет все в это лето! И хлеб, говорят, хороший уродился. Будто наперекор войне.

Ребятишки — две девочки да мальчик — в лес сразу с дороги-то, им война не война, забыли уже про нее.

— Мамка, гриб нашел! — мальчонка кричит из осинника, а что показывает издали, не видно. Может, мухомор.

А мамка его — молодая, но с исхудалым, осунувшимся лицом — глянула мельком в сторону сына, крикнула нетерпеливо:

— Хватит уж с грибами своими! Еще мне потеряйся тут в лесу!

Гриб-то, может, и вправду дельный, а она и не посмотрела даже, что там сын нашел. Сейчас бы грибков на сковородочке нажарить — ничего не надо кроме. А рядом с Полиной Андреевной — и Нина, и Галинка — Красная Шапочка… И Иван Филиппович… И что эта красота вокруг…

Уже и вовсе стемнело, когда наконец к опытной станции добрались.

— Говорила ж, зазря идем сюда, — устало сказала женщина, что советовала прямо в Среднюю Ахтубу идти.

— Нет уж, — возразила другая, — иди, если можешь, дальше, а мы заночуем, и так третью ночь без сна. Располагайсь, бабы!

В избушке обнаружили старика-сторожа. Он открыл беженцам контору, чтоб они могли там переночевать, строго наказал:

— Огонь рядом не палить: и пожару наделать можно, и опять же фашисты летают…

Но костерок все же зажгли женщины. Не тут прямо на усадьбе, а в сторонке, под кроной развесистого дуба. Ухитрились, запасливые какие, пшенца прихватить, кашу заварили, чайник повесили на перекладинку над костром.

У костра, пристроившись на корнях дуба, и задремала Полина Андреевна.

Хорошо хоть ночи не холодные еще, а то ведь и простудиться нетрудно. Не просохшее как следует, волглое пальто сняла, подложила под голову, а котенка Васеньку к груди прижала. Но как только задремала, Васенька выполз из ее расслабившихся рук и, прикладываясь влажным розовым носиком к земле, к запахам на ней, осторожно выбирая место, куда поставить лапку, пошел к затухающему костру, возле которого устроились кто как женщины, не пожелавшие идти ночевать в контору. И бабка у костра сидела в дреме, та самая, что с котенком переправлялась через Волгу, а теперь напрочь забыла о его существовании.

Васенька вплотную подошел к серым уголькам на пепелище, поднял лапку и попробовал поиграть с черной обгорелой палочкой, но отдернул лапку, наверно, обжег ее: под углем прятался огонек, который и укусил котенка.

А над лесом стояла лунная ночь. Луна, румяная, полная, висела в небе на этой стороне Волги, словно не решалась переправиться через реку. А возле нее мерцала яркая звездочка, одна. Других звезд на небе почему-то не было видно, хотя вроде и небо было не за тучами, чистое совсем. Какое-то густой фиолетовой синевы ночное небо. А тут, среди деревьев, на усадьбе опытной станции, и вовсе темнота. Если только приглядеться как следует, можно различить серые, как тени, стволы деревьев, стену сарая поодаль. И кажется проснувшейся Полине Андреевне, что и сюда, за Волгу, уже пришли враги, идут, приближаются к усадьбе, прячутся за деревья, и даже глаза в темноте, как у волков, горят, светятся. Лежит Полина Андреевна на корнях дуба, неудобно телу от жестких круглых сухожилий дерена, однако, все не на земле… Ноги чего-то ноют. От ходьбы, может? А может, сказывается, что вот уже второй день прошел, а Полина Андреевна в рот не положила ни кусочка. И не хочется есть, а слабость в теле от голода. Вот и с ногами… В трубе стояла во время бомбежки, в стылой воде, еле терпела… А звезда на востоке, наверное, Марс… бог войны. Кажется, о ней приятель мужа Петр Модестович говорил ночью на балконе своим гостям, показывая в небо. Всех война разбросала, всех друзей Ивана Филипповича и Полины Андреевны. Где он теперь, Петр Модестович?..

Утром женщины поднялись рано и рано собрались в дорогу на Среднюю Ахтубу. Считай, все двадцать километров до нее — достанется еще им, пошагают ноженьки женские, уходя от наступающей на них войны…

А в Средней Ахтубе, у госпиталя, Полина Андреевна отчаялась совсем. Две машины ушли на Николаевку, а ей места в тех машинах все нет да нет. Сбежалось в Среднюю Ахтубу немало людей из Сталинграда, да и не только из Сталинграда, а отовсюду здесь люди собрались, те, что когда-то в Сталинград попали с Украины, из Белоруссии, западных районов России, а теперь дальше уезжали. И вот третья машина доверху нагруженная стоит, а ей и снова не приткнуться, не берут ее, бедолагу, и все тут… Вдруг смотрит Полина Андреевна — человек вроде знакомый возле машины ходит. Так и есть — он, Петр Модестович.

— Петр Модестович, голубчик, здравствуйте…

Петр Модестович смотрит на женщину без обуви на ногах, черную лицом, в каком-то помятом пальто и в берете не то белом, не то сером:

— Извините, я вас не знаю, — говорит он и уже уходит, некогда ему, надо отправить столько эвакуированных — голова кругом.

— Не узнали… — совсем тихо сказала Полина Андреевна.

И Петр Модестович услышал это тихое восклицание, обернулся и снова долго сосредоточенно смотрел на женщину. Потом что-то ожило в его лице, он кинулся к Полине Андреевне:

— Боже мой, как вы изменились… Простите, пожалуйста, что не признал вас… Где Иван Филиппович?..

— Не знаю, Петр Модестович… Колхозы с правобережья эвакуирует.

— Ну а вы?.. Дочки где?

И тут Полина Андреевна не выдержала. Сначала она словно бы задрожала от озноба, который в ней накапливался эти дни, потом тихо заплакала, как-то без слез заплакала. Стояла, глядела в лицо Петру Модестовичу и плакала. Это было и жалкое зрелище, и страшное.

— Ну, ну… Крепитесь, Полина Андреевна, крепитесь, — говорил Петр Модестович, неумело гладя ее по берету, по волосам, по плечам.

Когда он узнал от Полины Андреевны