Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

— Правда, любишь?

— Правда.

— И, правда, не бросишь?

— Ну, конечно.

Она укладывается, как ребенок, сжавшись калачиком. Кладет мою ладонь себе на грудь, под пижаму цвета одуванчиков, и засыпает.

Я вспоминаю, как все начиналось. Думаю о Серже, о Тихонове, о Свете, Лене, Ирине. Я понимаю, что сказал правду. Я никого не любил. Еще я понимаю, что всю жизнь ждал чего-то настоящего, готовил себя к этому, тренировал тело и дух. Похоже, Настя — это и есть то, чего я ждал. Даже мое творчество увязывалось с ней, хотя она и не имела к нему никакого отношения. Мне казалось, я продолжаю быть творцом, несмотря на то, что не созидаю. Разве любовь не разновидность поэзии? Любовь — это и есть подлинная поэзия, которая не нуждается ни в словах, ни в ритмике, ни в размерах. В глубине души мы оба знаем, что всему приходит конец. Но есть ли сила, которая заставит нас в это поверить? Как это произойдет? Как человек приходит к пониманию, что любви больше нет? Если любовь не связана с красотой, если любишь человека, женщину, такой, какой она не может не быть, то, что нужно, чтобы любовь исчезла? Собираясь уходить от Насти, верил ли я в то, что смогу это сделать?

Мне снится лето, озеро. Я прижимаюсь к Насте, как тогда, год назад, и сердце замирает. Она еще не моя. Еще нет никаких оснований считать, что она может быть моей, но трепет моего сердца уже делает меня счастливым. Любовь приносит свои плоды. Ее серебристый купальник так красиво подчеркивает груди. Какие они, груди моей любимой? Запретной женщины, которую я люблю?

Утро проходит в суете. Настин мобильник будит нас за 2 часа до отъезда. Нужно собрать вещи, прибраться, принять в последний раз душ.

Любой отъезд волнителен.

Когда автобус проезжает мимо "домика" Петра, я приникаю к окну. Я прощаюсь по-настоящему. Прощаюсь с этим "домиком", как с живым человеком, прощаюсь со своими воспоминаниями, со своим настоящим, которое уже умудрилось превратиться в прошлое, пусть недалекое, но уже прошлое. Завтра мы будем в Рязани, далеко отсюда, но воспоминания останутся.

Настя задумчиво смотрит в другое окно на проплывающие деревья. Когда я сажусь на место, она нежно берет мою руку, подносит ее к губам.

— Кисыч…

Я обнимаю ее.

Петергоф встречает постройками из красного кирпича. Тенистые аллеи дают свежесть и прохладу. Мы поднимаемся и поднимаемся в гору. Стоп. Я вижу даль. Куда хватает глаз, простирается Финский залив. Синева сливается у горизонта. Огромные валуны. Зелень подстриженных деревьев.

Наконец, фонтаны запускают. Каскад не сразу наполняется водой, она набирает силу. Вода вокруг. Мы плывем в этой воде.

— Пойдем к заливу. Он ждет нас.

Холм защищает созданный Петром Эдем от бурных волн. Огромные валуны уходят метров на двести. Люди сидят на камнях, подставив полуобнаженные тела мягкому утреннему солнцу.

Настя с интересом разглядывает мальчика, одетого в камзол не по росту и при шпаге.

Там, справа, ближе к дворцу, огромного роста детина, хмельной, обутый в чудовищные сапоги, и его напарница — женщина лет тридцати с огромной грудью, впрочем, грудь кажется таковой из-за специфического кроя, — предлагают свои услуги.

Пот течет градом по его лбу. Даме жарко. Она обмахивается веером, но видно, что силы на исходе. Когда кто-нибудь соглашается сфотографироваться, а желающих не так уж и мало, она натягивает на лицо вымученную улыбку и встает в заученную позу.

Время глумится над этими людьми или они глумятся над временем? Корова-время преобразилось в женщину, а из ее груди цедят звонкую монету вперемешку с кровью. И это будет продолжаться до тех пор, пока у них у всех есть силы. Когда они сгинут, найдут других людей, других коров и другие времена.

— Белка! Белка!

Настя прижимается ко мне и шепчет, что я обязательно должен ее сфотографировать.

— Только не спугни, только не спугни.

Последовательность действий и течения времени нарушается. Перемешивается "Монплезир" и "Фаворитка", Милон Кротонский и Афина Паллада. Купальня императрицы. В помещении пусто.

Наконец, мы достигаем конца парка.

В Рязани когда-то были летние аттракционы. Одним из них был паровозик. Когда я впервые поехал на нем, он увез меня в такой же уголок. Там никого не было, и только мама стояла в стороне, ласково улыбалась и махала рукой. Одиноко и хорошо.

Мы достаем печенье. На мою макушку падает огромнейшая капля. Почти сразу же в воздухе проходит волна озоновой свежести, а где-то далеко гремит гром. Мгновенно все темнеет, начинается ветер. Мы проходим через одну ограду, потом через другую, и я уже не в силах отличить Верхнего парка от Нижнего, одного фонтана от другого. Люди прячутся под какими-то навесами.

Дождь стихает так же неожиданно, как и начался.

Мы спим беспокойно, пытаясь прижаться друг к другу поплотнее: зябко. Ночью просыпаюсь от шепота — проезжаем Москву. Настя тихо сопит у меня на плече.

У Насти есть дед — цыганский барон.

Я ищу встречи с ним. Отправляюсь к отцу на Шлаковый. Здесь все в ужасном состоянии. Про отца говорят, что он умер, то есть вскрыл себе вены.

Около профилактория за мной начинают гнаться какие-то люди. Я понимаю, что это люди барона. Вижу, как со стороны стены из травы поднимается пьяный грязный, но живой отец. Я кричу:

— Папа, пособи!

Он тоже что-то кричит, и сотни людей начинают подниматься вслед за ним. Они устремляются ко мне.

Люди уже вышли из машины и стремительно приближаются, но, увидев орду, останавливаются.

Орда налетает на них и начинает бить. Жутко. Безжалостно.

Наконец, все заканчивается. Из машины выходит старик и говорит:

— Хватит.

Все беспрекословно выполняют требование.

— Кто это? — спрашиваю я отца.

— Барон.

Барон отводит меня в сторону:

— Что тебе нужно?

У меня есть возможность выложить самое заветное желание.

— Я хочу знать, кто же Настя на самом деле.

Он смеется старческим опытным смехом.

— А ты как думаешь?

— Шлюха. Худшая из шлюх. Умная, специально подготовленная. Когда-то она была девой, но, разочаровавшись в жизни, начала рассматривать людей в качестве средства. Я подозреваю, что это вы сделали ее такой.

— Ты говоришь "худшая", а знавал ли ты достаточное количество шлюх, чтобы так утверждать? Настя — одна из лучших. В ней осталось человеческое. Я не делал ее такой. Она сама сделала выбор. Оставь ее в покое. Ты не часть ее жизни, у тебя свой путь.

— И это все? Больше вы мне ничего не скажете?

— Да. Не пытайся узнавать еще что-нибудь. Это бесполезно.

Он садится в машину и уезжает.

— Папа? Ты знал обо всем с начала?

Отец смотрит на меня.

— Зачем ты убиваешь собственную жизнь? Зачем ты это делаешь?

— Пойдем в дом.

— Я не хочу. Мне кажется, там отвратительно. Мне страшно туда заходить.

— Не бойся, самое страшное уже произошло, больше ничего не случится.

Мы заходим. Я вижу, что все чисто, как в то время, когда мы жили здесь все вместе.

Оттого, что все, как раньше, становится не по себе.

— Папа?!

Но его нет со мной.

Я делаю шаг…

Сон уходит, оставляя недоумение.

Разговор двух мам уже принял непринужденный характер, так что становится ясно: какое-то решение принято. Папа курит на балконе, а Настя просматривает журнал. Обе мамы довольны исходом переговоров.

Все садятся за чай.

Неужели решено? Тристан и Изольда воссоединятся? Что ж, мы сами выбрали путь.

Радость определенности. Хоть что-то прояснилось. И хотя ясно, что путь будет трудным, во всяком случае, он обозначен.

Я встаю в 7 бодрым и свежим. Мне не привыкать рано просыпаться, а за время отпуска удалось отдохнуть, поэтому двухнедельная работа не смогла выбить из колеи.

Моросит. Веет приближающейся осенью. Эти осенние знаки настораживают. Они обещают что-то, но не говорят, каким оно будет, это новое. Лето утрачено, вот это лето — ушло "будто и не бывало", его больше не будет, а мы, вполне возможно, не сделали чего-то важного, того, что не сделаем теперь никогда, чего никто не сделает никогда.

Когда Тихонов показывается на другой стороне дороги, мне уже не так хорошо, как с утра. Время перешагнуло заветную черту. Рязань изменилась. Все сосредоточены и угрюмы. Они ждут вечера, когда неон и музыка предложат забытье. Очарование утра исчезло вместе с сонливостью, вместе с пятым автобусом, вместе с мыслями о будущем и прошлом. Будничные звуки ожившего после воскресной спячки города доносились и справа и слева. И как символ будничности появился на той стороне дороги Тихонов.

— Родион Романович!

— Сергей Алексеевич!

Мы поднялись по ступеням, открыли дверь и погрузились в полумрак новой жизни.

Мне навстречу вышла красивая темноволосая женщина с внимательными карими глазами.

Я поздоровался с ней, она с — Тихоновым (весьма приветливо) и со мной (заинтересованно).