Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

— Нужно позаботиться о самом главном, Настен, — не опоздать на автобус.

Хотя мы проезжали мимо этих церквей только во второй раз, меня стала тревожить идея дурной бесконечности, словно я наблюдаю все это уже тысячу лет.

Вместо радости меня стали посещать какие-то другие чувства.

Мы шли по какому-то мосту, пока не уперлись в бассейн, центром которого являлся заяц на высокой деревянной тумбе. Все бросали в него монеты. Считалось, как нам объяснили, что тот, чья монета останется лежать у ног зайца, сможет остаться в городе мечты навсегда. Не удержавшись, мы бросили по 50 копеек, и, конечно же, не попали, мало того, наши монеты даже не долетели до помоста.

Статуя работы Шемякина была чудовищной. В моем представлении она стала ключевым узлом нашего пребывания в Петербурге. Я не смог удержаться, и сфотографировал ее, пока Настя, потеряв терпение, догоняла группу.

— А сейчас давайте посетим казематы Петропавловской крепости.

Странная обыденность обстановки. Нам с самого начала бросалась в глаза эта обыденность. Для людей, работающих и живущих здесь, Питер — совсем не то, что для нас. Чем же является город на самом деле, чем же являемся мы на самом деле?

Нас подвели к камере, в которой вполне мог находиться Достоевский, Радищев, декабристы, народники. То, что Радищев и Достоевский считали кошмаром, воспринимается как нечто восхитительное, как смысловой узел их времени, но многие не видят даже этого. Так в чем же смысл времени? Неужели же человек напридумывал себе всяких героев, которые когда-то вовсе и не были героями, чтобы лучше понять время? Только какое: свое или их? Или же время одно?

Мы зашли с Настей в единственную открытую камеру, где она и попыталась залезть на меня, но я, пресекая ее попытку, предложил сфотографироваться.

Блики от свежеокрашенных стен озарили комнату, превратив ее в таинственный не то рай, не то ад. И Настя была в самом центре этого таинственного Ничто.

Мы потеряли группу.

По деревянной лестнице поднялись на крышу, где в определенное время весело стреляла пушка, возвещая о движении времени.

Я предложил дождаться выстрелов, но Настя опасалась, что группа уйдет, а она не взяла с собой сумочку. Что делать, если автобус уедет? Найдем ли мы гостиницу в Стрельне?

— Пойдем, раз ты боишься.

Когда мы уже были внизу, она неожиданно взорвалась:

— Что ты все время меня учишь? Я не твоя ученица. Ты не мой учитель.

— Успокойся. Возьми себя в руки, не психуй.

— Да пошел ты на…!

Она посмотрела на меня и осеклась.

— Что ты сказала?

Я увидел в ее глазах испуг, и одновременно почувствовал прилив ледяной ярости, когда разум отключается, а ледяная волна охватывает сначала голову, потом сердце. Я знал, что побледнел. Потому что раньше, еще в школе, те, кто наблюдал меня в такие моменты, говорили, что я бледнею, я знал также, что желваки на скулах моих начинают играть. Я почувствовал, что могу ударить ее.

Вслед за яростью пришло спокойное понимание…

И так же спокойно пришла мысль о том, что все кончено. Оттого, что все кончено, мне стало неудержимо легко. Будто напряжение всего этого года ушло.

Она идет по аллее. Медленно бредет, ожидая, что я позову.

Монеты, могилы императоров, которые я пытаюсь сфотографировать. Иностранцы с фотоаппаратами.

Храм освещен. Солнце заполнило интерьер. Какой-то странный полосатый отсвет играет на гробницах, на иконах. Я перешагиваю через солнечные лучи. Я могу познакомиться с любой женщиной, имею право с любой провести время, но я даже не хочу этого делать, не потому, что знаю — "это невозможно", а потому что это помешало бы наслаждаться свободой, которую я, наконец, обрел.

Теперь становится совершенно ясно, что Настя не принесла мне ничего, кроме зла. Как же я мог любить? Это становится загадкой. Сейчас я совершенно определенно понимаю, что не люблю ее. Мне удивительно понимать, что еще некоторое время назад я был убежден в обратном. Неужели уход чувства, одного только чувства, способен так кардинально изменить образ мыслей?

Картины жизни в Петербурге, но уже без Насти. Вот я работаю в пивоварне "Балтика", работаю, разумеется, грузчиком, кем же еще? Вот после работы я тороплюсь в "Эрмитаж", в "Русский музей", наслаждаюсь произведениями великих мастеров, а потом… Действительно, а что потом? Я больше не был автором. Я не считал себя ни учителем, ни писателем. Я был лишен творчества. Их отсутствие, намеренно ли, случайно ли, было прикрыто суетой, тщетой работы, бесполезным прожиганием жизни, нелепой любовью, любовью, которая не сулила творческого взлета.

Мердок. "Черный принц". Я осознал, что любовь должна приводить к творческой активности. А раз мое чувство к Насте бесплодно, то какая же это любовь?

Помимо меня и Насти за столом разместились наши соседи: пресловутая духовная девушка и жена рязанского "представителя власти". Одна тихо поддерживала разговор, другая же допустила типичную ошибку людей неделикатных, начав расспрашивать. Несмотря на характер вопросов, я отыскал золотую середину, умудряясь не разглашать информации — с одной стороны, и не оскорблять человека вопрошающего — с другой.

— "Белые ночи — светлые ночи в начале лета, когда вечерняя заря сходится с утренней и всю ночь длятся гражданские сумерки. Наблюдаются в обоих полушариях на широтах, превышающих 60 ®, когда центр Солнца в полночь опускается под горизонт не более чем на 70 ®. В Санкт-Петербурге (ок. 60 ®с. ш.) белые ночи продолжаются с 11 июня по 2 июля".

Мы сможем увидеть разведение мостов. Вокруг было полно кафе, но нам вход в них был заказан. Оставалось поужинать пресловутой колбасой, побродить по набережной, насладиться прелестями Невы.

В громкоговоритель зазывали прокатиться на любовной лодке — моторном катере, который пройдет под разведенным мостом, считалось, что это — верх романтики. Желание, загаданное влюбленными в такой вот момент, укрепленное даром Неве, обязательно сбудется.

Люди, зазванные красивой историей, охотно покупали билеты.

Мы брели по набережной в какую-то даль, туда, где некоторое время назад скрылось солнце, не забрав света. Мы добрались до какой-то небольшой набережной. Это место, помещавшееся рядом с памятником шкиперу, напоминало миры Александра Грина.

Пробил час. Выстрелы возвестили время. Мы увидели, как начинают расходиться части гигантского моста, как машины остановились, чтобы дождаться соединения и продолжить путь. По мне, так лучше бы части никогда не сошлись. Именно сейчас, когда город разделился, в нем почувствовалась какая-то странная цельность, та, которую я подспудно чувствовал с самого начала. Я полюбил город, город, в котором разводят мосты.

Катера плавали не более пяти минут. Затем высаживали туристов, набирали новых и продолжали.

Когда наш мост сошелся, мы продрогли до нитки. Белая ночь не делала воздух теплее. Люди собрались в автобусе, со скукой наблюдая за происходящим. А мы пришли издалека, оттуда, где город жил не туристической, а обычной, размеренной жизнью. Мы гуляли. Гуляли, как когда-то в Рязани. Тоже по набережной. Тогда, год назад, когда я подарил ей "Злую мудрость".

Автобус тронулся, оставляя позади романтику белоночной Невы.

Нас везли по ночному городу, показывая Елисеевские магазины, Казанский собор, провозя мимо тех мест, которые посещались днем.

Казанский был хорош. Днем не удалось разглядеть его. Сейчас же, проходя под его распростертыми крыльями, я мучительно пытался понять, нравится ли он мне больше Исаакия.

Мы проходим мимо колоннад. Сумерки открывают их красоту в ином свете. Память говорит: "А помнишь, как в детстве ты с Людкой ходил ночью на кладбище, помнишь красоту церкви в неровном свете луны?"

"Да, да, конечно, помню, но сейчас главное другое — не забыть вот это, запомнить навсегда".

Фонари освещают лужайку за литыми, как мне кажется, прутьями ограды. На лужайке сидят влюбленные и пьют пиво. Лужайка завалена пустыми бутылками и банками. Похоже на ночной кошмар: дремучий лес, вместо грибов — пластик. Это зрелище настолько ужасно, что я отворачиваюсь.

Фонтан, который представляет из себя каменный шар, вращающийся под напором воды — иллюзия. Скульптура императрицы Екатерины II. Мне кажется, что я уже ее видел. Только где?

— Уже приехали?

— Да, мы у гостиницы. Пойдем.

Мне тяжело даже достать сумку из чрева автобуса, потому что меня шатает. То ли от внезапного пробуждения, то ли от усталости.

Мы поднимаемся в номер. Пока Настя принимает душ, я готовлю кровати.

Она выходит, и изумленно видит, что кровати стоят по-прежнему не рядом, а на своих местах, а я мирно лежу, закрыв глаза.

— Кисыч, что это значит?

— Давай спать.

Она вздыхает. Надевает пижаму. Ложится. Ей сложно уснуть.

Я не знаю, сколько прошло времени, потому что, когда открываю глаза, вижу все тот же полумрак белой ночи. А глаза я открываю потому, что она залезает ко мне. Залезает в слезах. Залезает и просит прощения.