Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Я поздоровался с ней, она с — Тихоновым (весьма приветливо) и со мной (заинтересованно).

— Это и есть наш новый учитель?

Я кивнул.

— Еркина пришла?

— Какая?

— Директор…

— Да, уже здесь.

— Я пойду? — вопросительно посмотрел я на Тихонова.

— Да погоди, Родион Романович!

Директором оказалась женщина, которую бы Корнюшин назвал задоподобной.

Звали ее Валентиной Павловной.

И я, и Настя находились в сходном положении, поэтому, когда разговор приближался к одной из запретных тем, а одному Богу известно, сколько их было на самом деле, мы бледнели, краснели, нервничали. Клубок ситуаций косвенно был опосредован и теми людьми, о которых сейчас никто и думать не думает, а они, эти люди, и являются подлинными творцами нашего сущего. Парадоксы времени.

Как сказал когда-то Иов, то, чего мы боялись, то и случилось, и случилось во многом благодаря маме. Она всегда имела интересное свойство: в ее присутствии ложь не могла быть скрыта.

На мгновение мне показалось, что мама распутала по ниточке почти всю историю, а сейчас решает последний вопрос, самый главный.

Она выигрывала в тактическом плане. Она даже пошла на то, что дала добро на переезд сегодня же вечером, но сделала это не в наших интересах, о чем не преминула с известной долей иронии сказать: "Ведь за полгода можно и передумать жениться, не так ли?"

Алла печально смотрела вслед, Таня прослезилась, а Петр Иванович даже не предложил отвезти. Расставание было каким-то странным, как и сама помолвка.

Мы тихо шли, и я молил Бога, чтобы мама не задавала никаких вопросов, но она, разумеется, задала один:

— Настюш, я кое-что не поняла: так ты учишься на самом деле в университете или нет?

— Я вам потом все объясню.

Но объяснения уже не были нужны. Петля затягивалась, и Настя это поняла.

Месяц назад она уволилась из "Нуаре".

Я был у нее там как-то раз. Во сне со спутанным временем.

Я общаюсь с хозяйкой салона, которая очень странно на меня смотрит. Почему? Потому что я пришел к Насте, а до этого приходил к Демонической? Я прохожу мимо кабинок, рассматривая людей, мутных, белых, как пластик. Вот и Настя. Слава Богу, она не видит меня. Сидит, пригорюнившись, на кушетке и что-то пишет. Она обижена на меня за то, что я не пришел вчера. Я удивлен. С кем же я гулял весь вечер? Демоническая требует от меня, чтобы я бросил писать. Роман не должен быть закончен. В противном случае — смерть. Чья? Я осознаю, что достигаю уникального состояния сознания. В это время я могу постигать все временные парадоксы. Ничто в работе времени не может быть упущено. Время увлекает меня по кругу, словно я раскручиваюсь на карусели. С каждым оборотом я вижу удаляющуюся фигуру Насти (или это Демоническая?). Ее лицо печально.

Утром меня будит не звонок будильника, а звонок телефона. Стоило маме воткнуть провод в розетку, как оглушительный треск аппарата поднимает меня с постели.

— Алло!

— Привет, — грустный голос Насти вернул меня в ненавистный мир.

— Привет. Ты с ума сошла — звонить в такую рань.

— Извини, Кисыч, но вечером до тебя было невозможно дозвониться.

— Наверное, мама телефон выключила. В последнее время постоянно названивает какая-то девица — я популярен.

— Не сомневаюсь.

— Что ты хотела?

— Ты меня разлюбил?

— Нет.

— Скажи это еще раз.

— Я тебя не разлюбил. У меня просто много работы.

— Правда?

— Чистая правда. Вот и сейчас мне идти на работу.

Едва я выговорил это, как раздался оглушительный треск будильника. Я чертыхнулся.

— Когда же прекратится этот дурдом?

— Кисыч, скажи, что ты вчера был дома.

— Я был дома.

— Скажи, что у тебя никого нет.

— Кто у меня может быть? Я вчера первый раз вышел на работу. Насть, ну что ты?

Она пожелала мне удачного дня и удовлетворенная положила трубку.

Валентина Павловна объявила о своем намерении произнести тост.

Я насторожился. Уж больно пафосно все начиналось.

— Дорогие учителя, и молодые, и уже опытные. Я рада, что собрала вас всех вместе в этот праздничный для нас день. Предлагаю выпить это горькое вино за стадо. За баранье стадо…

Я в крайнем изумлении посмотрел на Тихонова. Он, держа стакан в руке, хмыкнул прямо в него.

— … это стадо — вы.

— Валентина Павловна! — попробовала ее перебить завуч.

Еркина огрызнулась:

— Не перебивайте, Елена Владимировна! Вы — стадо, а я — пастух. Хорошее стадо идет туда, куда указывает пастух. А он не дает своих баранов в обиду, оберегает их и следит за тем, чтобы им жилось хорошо. Так выпьем же за хороших баранов, послушных своему пастуху!

Вытаращив глаза, я медленно обвел взглядом слева направо коллектив. Все ели, как ни в чем не бывало. Земля ни у кого не ушла из-под ног.

Оскорбление? Метафора, взятая из Евангелия? Глупость? Гордыня?

В этот момент из-за стола встала Ольга Ивановна, быстро попрощалась со всеми и ушла.

Обстановку разрядили, включив музыку. Сама Еркина вела себя так, будто ничего особенного не произошло.

— Не пора ли собираться? — спросил я Тихонова.

— Потанцуй, Родион Романович.

Я понимал Тихонова. Ежедневная рутина. Хлопоты по уходу за дочерью, жена, теща, хозяйство и изматывающая работа: днем — школа, вечером и ночью — рефераты, рефераты, рефераты… Ему хотелось отдыха, разрядки, ему хотелось полных грудей Трушиной.

Но когда уходить мне? Я чувствовал себя прикованным к Тихонову, и в то же самое время меня не покидало чувство вселенского одиночества. Но Тихонов никакой поддержки обеспечивать не хотел, а может, не мог. "С кем он?" — спрашивал я себя, и не находил ответа. Определенно он не с нами, но и не с ними. Даже к Трушиной у него меркантильный интерес. Он создает иллюзию собственной значимости, поэтому каждая группа считает его своим, считает — и обманывается. Тихонов играет на слабостях людей, полагающих, что его присутствие избавляет их от одиночества. Он — иллюзионист. Интересно, поступая так (а ведь этому его научил Секундов!) он сам сознает глубину одиночества?

Странную, будто эзотерическая акварель небытия: люди погружены в глубины собственных личностей, но не тех, обычных, а новых, опьяненных неизвестностью. Каждый занят: директор ведет беседу со снохой, завучем, несколько женщин поют, красавица Городцова танцует, Суяров пьет водку, устало и презрительно разглядывая окружающих, Тихонов беседует с Трушиной в дальнем закутке столовой, куда несколько дней назад я помогал ему перетаскивать огромные кухонные плиты. В этом закутке он пытается ее соблазнить, возможно, не желая этого, а Трушина, пребывая в том же мрачном небытии, что и все остальные, не знает, что делать: согласиться, отказаться, разрешить поцеловать себя, показать груди или не показывать их, разрешить залезть под юбку или не разрешать? Она знает, что этот день кончится, как и тысячи других, а упущенное время проследует, не оставляя никаких следов в ее стареющем теле, кроме тех, что уже оставлены. Она боится, что рутина поглотит ее окончательно, что время заворожит ее, как заклинатель, что она змея и время заворожит ее. Они стоят в этом чаде времени, которое дымит, будто подожженная резина…

В дверях меня догоняет Тихонов. Я даже не понимаю, как умудрился он выкарабкаться из когтей этого марева, марева времени. До автобуса осталось десять минут. А самое интересное — автобус этот последний. Других сегодня не будет. Тихонов намеренно задерживает меня, боясь застрять в одиночестве. Мне представляется Сергей Алексеевич, одной рукой забирающийся под юбку Трушиной, а другую подносящий к глазам, чтобы посмотреть, сколько до отхода автобуса.

"И если свет, который в тебе — тьма, то какова тьма?"

Мамы на работе. Отец спит. Настя еще не пришла.

Я разбираю диван, внезапно обнаружив, насколько он постарел, быстро раздеваюсь, и, даже не попытавшись приготовить чая, ложусь. Мне кажется, что я несусь вниз с ужасающей скоростью, что я сейчас разобьюсь, я вздрагиваю в ужасе… и открываю глаза, не понимая, что происходит.

Настя трясет меня за плечо, приговаривая:

— Кисыч, Кисыч…

— Настен? Мне снилось, что я падаю… Ты откуда? Почему так поздно? Сколько сейчас?

Она смотрит на часы:

— Вообще-то еще не поздно — двенадцатый час. У меня для тебя сюрприз. Ты встанешь?

— Да, подожди минуту.

Она встает, торжественно выпрямляя голову и спину:

— Дорогой Кисыч, поздравляю тебя с Днем знаний. Желаю тебе педагогических успехов на твоем непростом поприще!

Затем она протягивает сверток, элегантно обернутый в бардовую упаковку.

— Спасибо…

Я увлекаю ее к дивану, поднимаю на руки и одновременно гашу свет, раздевая, копошась в ее теле…

Настя тех далеких лет, периода ее ученичества — полная, даже чересчур, в очках-хамелеонах, умная, похотливая, почти без комплексов девочка, которая стесняется своего тела. Чтобы выиграть у более привлекательных подруг, ей, приходится брать интеллектом и доступностью…