"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Музыка стихла, Волк услышал призывный голос:

- Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли...

С детства памятный напев,

Старый друг мой - ты ли?

Зал замер, дрожали подвески на хрустальной люстре. Это было видение, подумал Волк, словно она появилась из сна, из мечты о женщине, что разделит с ним жизнь. Она была высокой, почти ему вровень, стройной. Голубые глаза смотрели прямо на него. Женщина кружилась в вихре шелка, волосы блестели золотом в свете свечей. Она откинула голову:

- Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

С голубыми ты глазами, моя душечка..., -

Кто-то закричал: «Божественная! Царица! Еще, еще!», зал взорвался аплодисментами. Цыганки подхватили:

- Басан, басан, басана,

Басаната, басаната,

Ты другому отдана

Без возврата, без возврата..., -

- Такого не будет, - пообещал себе Волк, - никогда, пока я жив. Она уйдет со мной и станет моей.

Женщина танцевала, звенели гитары. Он, щелкнув пальцами, велел, по-русски:

- Гитару мне! И шампанского, для всех, за мой счет!

Он скинул пиджак, бросил на стол запонки, сверкнувшие бриллиантами, и принял от цыгана гитару. Волк, сначала, хотел спеть «Барбару Аллен», но подумал, что женщина может не знать английского языка. Из русских песен он помнил только революционные, здесь они не годились. Зал затих. Волк провел пальцами по струнам:

- Она поймет, - уверил себя Макс, - не может не понять.

У него был глубокий, красивый баритон, белокурые волосы растрепались. Он смотрел прямо, не отводя от нее взгляда. Женщина, спокойно, поняла:

- Ему лет сорок. Это хорошо, с юношами, - она вспомнила мужей, - часто бывают, - Волкова поискала слово, - разочарования. Василию две недели понадобилось, чтобы у него хоть что-то стало выходить. Она полюбовалась решительным очерком крепкого подбородка: «У него затруднений не случится, понятно. Но какой красавец..., - женщина стояла, выпрямив спину, раскинув руки. Шаль тонкого кашемира переливалась серебром, ее глаза светились.

- La rosa enflorece, en el mes de mayo Mi alma s'escurece, sufriendo de amor...

- Моя душа страдает от любви к тебе, - женщина скрыла улыбку. Зал заревел: «Браво, браво!». Волк низко склонил голову и почувствовал, как его трогают за плечо.

- Милостивый государь, - шепнул хормейстер, - я слышал, что вы русский язык знаете..., Песня простая, я сам ее написал. Никто не устоит, - пообещал ему Пригожий, - а что вы о любви пели, это правильно. Сударыню тоже Любовь зовут.

- Любовь, - ласково подумал Волк, - другого имени у нее просто не может быть.

Цыганки опять запели. Пригожий отвел его в угол зала, но Волк успел отодвинуть стул и усадить ее, осторожно, аккуратно, едва дыша. От женщины пахло цветущим, летним лугом, темно-красные губы немного приоткрылись. Он спохватился:

- Шампанского, сударыня..., Вина, или..., - она дрогнула темными, длинными ресницами. Официант, мгновенно появившийся у стола, налил ей кавказской минеральной воды, из запотевшей бутылки темно-зеленого стекла.

Крассовский сказал Любови Григорьевне, что бокал шампанского никакого вреда не принесет, однако женщина решила:

- Потом, на даче. Туда моэт привезли, и вино французское. Он почти не пил, я видела. Это хорошо, -она проводила глазами белокурую голову:

- Здоровый человек. Обручального кольца не носит, а лучше бы носил. С холостяком могут быть затруднения..., - пузырьки воды приятно покалывали губы. Любовь Григорьевна усмехнулась: «Когда станет понятно, что все получилось, я в Мисхор уеду, на дачу». Беломраморный особняк Волковых стоял в собственном парке, среди каштанов и роз, к морю вела гранитная лестница. На пляже возвели купальню, с полами муранской плитки и мозаичными стенами.

- Проведу время до осени, - Любовь Григорьевна потянулась за персиком и разрезала его серебряным ножом, - Крассовский порекомендует врача в Ялте. Море, здоровый воздух..., - она услышала голос хормейстера:

- Господа, мы споем новую мелодию, - цыган и Волк взялись за гитары. Посетители стали аплодировать: «Просим, просим вас...»

- Он не русский, - Любовь Григорьевна прислушалась, - у него акцент, западный. Батюшка все проверил. Мистер Фрэнсис Вилен, американец, инженер. Нужна хорошая кровь, - вспомнила она слова отца, и тряхнула светловолосой головой: «Будет».

Рядом зазвучал перебор струн и его мягкий, неожиданно нежный голос:

- Милая, ты услышь меня,

Под окном стою, я с гитарою,

Так взгляни на меня, - Волк опустился на колени перед ней,

- Хоть один только раз,

Ярче майского дня, чудный блеск твоих глаз..., - у него перехватило дыхание.

Он еще не видел женщины красивей. Светлые, пышные волосы спускались на плечи, окутывали ее тяжелой волной, белые щеки немного разрумянились. Она сидела, закинув ногу на ногу, покачивая остроносой туфлей. На длинных пальцах не было колец. Волк сразу вспомнил:

- Салон Фаберже, на Кузнецком мосту, я видел. Рядом с гостиницей. Или фирма Бушерон, по соседству..., - Кузнецкий мост усеивали дорогие ювелирные магазины. Денег у Волка было много. Он успел сходить в отделение Лионского кредита, на Ильинке, и перевел аккредитивы в наличные рубли. На ее белоснежной шее играли, переливались темно-синие сапфиры. Женщина улыбалась. Макс закончил петь, и выдохнул, зал закричал: «Браво!». Она протянула Волку красивую, ухоженную руку:

- Спасибо, милостивый государь. Садитесь, - легко кивнула Любовь Григорьевна, - я хочу выпить с вами, на брудершафт. Знаете, что это такое? - в ее голубых глазах Волк увидел смешливые искорки.

- Шампанского для всех! - велел он, отдавая цыгану гитару. Под струны Макс засунул две купюры по сотне рублей, примерно половину месячного жалования пана Крука, как смешливо понял Волк. Он, едва слышно, сказал:

- Одна для вас, а вторая для хора. Спасибо..., - цыган подмигнул ему и пошел к фортепиано.

Волк все не мог поверить, что она сидит рядом:

- Знаю, сударыня..., - он сглотнул, женщина рассмеялась:

- Меня зовут Любовь, Любовь Григорьевна. А вас? - Волк, внезапно, разозлился:

- Даже имени настоящего назвать нельзя. Хватит, - он склонился над ее рукой. Макс чуть не застонал, так это было хорошо. У него были горячие, ласковые, сухие губы. Любовь Григорьевна услышала его частое дыхание:

- Бокал шампанского и я его отсюда увожу. Я и сама..., - она заставила себя успокоиться, - сама соскучилась..., - в ее положении было опасно приближать к себе любовников. После смерти второго мужа Любовь Григорьевна жила, усмехалась про себя женщина, как в скиту.

- Надо потом найти женатого мужчину, - решила она, - адвоката, врача..., С ними безопаснее. Они сами не заинтересованы в огласке. Не говорить ему, кто я такая, разумеется. Крассовский объяснял, что для женского здоровья это полезно. Так и сделаю, - она подняла бокал богемского хрусталя:

- Вы не представились, милостивый государь, - она вскинула бровь и Волк покраснел:

- Простите. Максимилиан де Лу, я живу в Швейцарии, в Женеве..., - Макс решил:

- Хватит. Наплевать на царя, на Интернационал, на Россию, и на весь мир, вместе взятый. Продам квартиру, куплю особняк, у озера, увезу туда Любовь и будем растить детей. Я ей покажу весь мир, Париж, Лондон, Венецию, она получит все, что пожелает..., - сухое шампанское кружило голову. Она лукаво сказала:

- Я не певица, месье Максимилиан, но иногда хочется..., - женщина повела рукой, - хочется чего-нибудь отчаянного, дерзкого, и я приезжаю в ресторан..., Как сейчас, - ее темно-красные губы едва касались края бокала. Макс, было, решил отвезти Любовь в гостиницу Дюпре, но потом вспомнил скромный номер. Он сжал зубы:

- Завтра перееду в «Славянский базар», на Никольскую, возьму лучшие комнаты..., - Волк коснулся пальцами ее запястья:

- Все, что угодно, Любовь. Все, что вы хотите. Пока я жив..., - от него пахло осенним, дымным лесом. У него была уверенная, твердая рука.

Любовь Григорьевна, краем глаза увидела, как он оставляет шесть сотенных купюр метрдотелю: «Интересно. Никакой он не Вилен, и не американец. Он потерял голову, назвал свое настоящее имя..., Впрочем, какая мне разница? Через две недели я буду в Мисхоре и никогда его больше не увижу. Он из радикалов, это понятно. А, может быть, - Волкова замерла, - нашего толка человек, но с запада. Хотя нам ничего не сообщали, - варшавские коллеги предупреждали Григория Никифоровича о визитах в Москву европейских гастролеров.