Искры - Михаил Соколов

Несколько человек бросились к столу президиума, Лавренев ударил одного ногой в живот, и тот упал, сбив собой другого черносотенца.

А в зале уже шла потасовка. Кто кого бил, невозможно было понять. Видно было лишь, как над всеми высилась голова Щелокова и то и дело поднимался его могучий кулак. Потом зазвенели стекла окон, рамы распахнулись и черносотенцы бросились наутек.

Когда шум улегся, заседание возобновилось. Леон выступил с краткой речью и заключил ее:

— Вооружайтесь, товарищи! И немедленно организуйтесь в боевые дружины для защиты революции!

Тут же приступили к организации цеховых боевых дружин и началась запись добровольцев.

На следующий день городскому самоуправлению Совет послал предупреждение, которое кончалось словами: «Если власти не обеспечат порядка в городе, Совет депутатов рабочих примет свои меры».

Глава двенадцатая

1

Федька не стал задерживаться в Югоринске. Забастовка на заводе, горячие речи на заседаниях Совета депутатов рабочих захватили его с такой силой, что он простился с Леоном и поспешил к себе на хутор. Ехал и думал о словах Леона: «Надо действовать. Надо создавать революционные крестьянские комитеты, отбирать землю у помещиков, вводить восьмичасовой рабочий день для батраков, отменить все мошеннические сделки богатеев с бедными крестьянами и казаками, прекратить поборы». Ему хотелось начать действовать немедленно, и он нетерпеливо поглядывал в окно.

Поезд шел на подъем — медленно, тяжело. Навстречу неторопливо проходили телеграфные столбы, на проволоке меж ними кое-где одиноко сидели и раскачивались на ветру сороки.

Перед глазами Федьки плыли степь, курганы, далекие ветряки слобод. Изредка попадались зеленые поля озими, но больше было бурьянов — то матово-белых, точно заиндевевших, то рыжих, будто поржавевших от дождей и сырости. Федька провожал их злым взглядом и думал: «Сколько таких бурьянов, земель гулящих есть по России? А у мужика не на чем сеять хлеб. Эх, проклятые, идет, кажется, и на вас погибель, на помещиков разных и атаманов!»

В вагоне только и разговору было, что о царском манифесте. Некоторые пассажиры уверяли, что монархия доживает последние дни, иные шептали, будто царь скоро сам отречется от престола. Федька хмуро смотрел на пассажиров и вспоминал речи на заседаниях Совета депутатов рабочих. «Черта он сам отречется. Скинуть его надо, как мастеровые говорят!» — мысленно отвечал он пассажирам.

В Кундрючевке было попрежнему тихо, спокойно. С водопоя от речки шли быки и коровы, разносили по улицам запах парного молока и навоза, из труб над хатами лениво курился белый дымок, на дорогах расхаживали куры, голуби, порхали воробьи и галки.

Федька, добравшись до хутора, шел по нижней безлюдной улице и только качал головой: «Никогда, должно, ничем не сдвинешь с места эту Кундрючевку. Как глухая ко всему на свете и немая стоит».

По улице ехала телега с соломой, а рядом с ней шел отец Федьки. Фома Максимов за последние годы заметно постарел, ссутулился и шел медленно, немного прихрамывая на левую ногу. Федька догнал его, поздоровался и бойко спросил:

— Чего это вы, батя, все гнетесь до земли? Свобода вышла, воля, так что теперь можно и прямей держаться.

Старик Максимов посмотрел туда, где было хуторское правление, и сердито ответил:

— Ты болтай, да оглядывайся, — вольный какой объявился.

Федька показал ему газету, ткнул пальцем в манифест и хотел было читать, но отец строго прервал его:

— Брось от греха, тебе говорят… Пришел бы лучше отцу помочь какую сделать. А то летаешь по гостям, а у отца сарай обвалился, амбар похилился. Вот об чем думать надо… Да и пора домой вернуться, нечего в приймах жить, ежели отец родной под гору пошел.

— Потом про это, отец, — серьезно ответил Федька. — Сейчас не до сараев.

Старик Максимов сердито ударил хворостиной быков, и они устало зашагали по заснеженной дороге. Федька свернул в переулок и пошел домой, к Дороховым.

В хату он вошел невеселый.

— Уже нагостевался? Скорый ты… — встретила его Настя, месившая тесто в корыте.

— Нагостевался, — ответил Федька. — Там такое делается, что не до гостей. Спасибо скажи, что приехал в целости. Забастовку там Леон опять сделал с рабочими, да такую! Все в городе остановили. Чугунка вот-вот остановится, потому и торопился ехать.

Марья делала ржаные пироги с капустой. Мельком взглянув на Федьку, она склеила пирог и ловко бросила его на железный противень.

— Что ж рабочие, по-твоему, людей едят, что ты должен был не в целости домой приехать? — спросила она. — Рассказывай лучше, как Леон там живет и что про Алену говорил.

Федька почувствовал в словах Марьи обиду за Леона и виновато ответил:

— Велел передать, чтоб приезжала; мол, примет ее.

Поставив противень в печь, она обернулась к Федьке и сказала:

— Надо было и ему сюда ехать. Алена захворала, с отцом поругалась.

В хату вошел Игнат Сысоич и, увидев Федьку, обрадовался:

— Скоро ты, сынок, смотался. Ну, как оно там? Все настроилось, бог дал, или нет еще? Леон не работает?

Настя поспешила сообщить, чем занят Леон, и Игнат Сысоич покачал головой.

— Да, — произнес он, усаживаясь возле печки. — Значит, за старое взялся? Ну, с его горы видней. Не он один, весь народ поднимается за правду… Вчера вон мужики экономию старого пана палили. За волю идут.

— Воля уже вышла, — сказал Федька.

Игнат Сысоич удивленно уставился на него.

— Свобода вышла, — повторил Федька, — да не всем, потому рабочие и поднялись и остановили заводы. — И он коротко рассказал, что видел в Югоринске и какие речи там слышал.

— Так, значит, они, Калина и Нефадей, утаили от народа эту бумагу? — спросил Игнат Сысоич.

— Утаили, — ответил Федька и, развернув газету, стал читать.

В хате наступила тишина. Слышалось, как в печке шипели и слегка потрескивали кизяки.

— «Высочайший манифест… Божиею милостию…»

В хату вошли Степан, Фома Максимов и остановились на пороге.

— Здорово дневали в вашей хате, — несмело сказал Степан и осекся.

— «Мы, Николай Вторый…»

Степан вопросительно посмотрел на сидевшего возле печки на корточках Игната Сысоича, и тот шепотом сказал ему:

— Воля вышла!

Степан снял казацкий картуз, Фома Максимов — шапку, и оба широко перекрестились и оглянулись на дверь, будто ожидая, что ее вот-вот распахнет атаман.

Затаив дыхание, не спуская глаз с Федьки, с его красных губ под рыжеватыми усиками, все слушали слова царского манифеста, и каждому казалось, что Федька чего-то недочитывает, что он вот-вот прочитает о том, о чем думалось всю жизнь, — о земле, о новой жизни, о новой власти, такой, чтобы была поставлена всем народом, чтобы чтила простых людей, блюла их интересы. Но Федька так и не прочитал об этом.

Когда он умолк, наступила такая тишина, будто в хате никого не было. Первым нарушил молчание Игнат Сысоин. Медленно, с горькой обидой в голосе, он сказал:

— Воля… Без земли я вольный, считай, всю жизнь был, такой вольный, что хоть душись, — и, покряхтывая, с ожесточением заключил: — Властя такие поскидать с ихних мест надо и богачей поприжать хорошенько. В них все дело и тормоз мужику. А это что ж? Так, баловство одно, отвод глаз нашему брату.

Фома Максимов сел на скамеечку и вздохнул.

— Да-а. Правду Игнат сказал, — задумчиво произнес он и провел ладонью по крупной лысой голове, блестевшей от огонька жестяной лампы. — Вычитал ты много, сынок, а как не имел я земли до этого царского манифеста, так и теперь никто мне ее не даст.

Степан сидел на корточках возле двери и задумчиво крутил козью ножку. Вспомнил он, как несколько лет тому назад Чургин говорил в этой хате о жизни, о том, почему одни живут бедно, а другие — богато; вспомнил, что слышал, работая на заводе и бывая на рабочих сходках, и подумал: «Нет, не только о земле надо говорить! Что толку от того, что у меня есть земля, если я все равно не осилю ее и мне нечем ее обработать? Земля — землей, но дело не только в ней. Дело в бедности бедных и в богатстве богатых. Так и Чургин говорил, и политические люди на заводе, и даже мы, фронтовики, на позициях поняли, что нас пригнали класть головы за счастье купцов и прочих, какие богатые». Но тут же внутренний голос возразил ему: «А может, и ты крепко станешь теперь на ноги? Ты казак, георгиевский кавалер, в почете состоишь. Стоит ли тебе вмешиваться в политику?»

Два чувства боролись в Степане: то, что он казак и имеет землю, и то, что он бедный человек и не может выбиться из нужды. Наконец он сказал себе: «Нет, тут дело не в казачестве, а в правде. А правды нет в жизни. Значит, надо подниматься за нее всем бедным…» И он высказал вслух свои мысли и закончил свою речь такими словами: