Искры - Михаил Соколов

В зале послышались одобрительные голоса:

— Верна-а-а… Мартены опорожнили, и домны надо.

— Тоже нашли с чем воевать.

— Да на самом деле: при чем тут печи?

— А при том, что с волками жить, по-волчьи надо и выть.

Слова попросил социалист-революционер, конторщик Тепляков.

— Товарищи члены Совета и присутствующие! — обратился он к собранию. — По словам нашего председателя выходит, что мы не должны оставлять чугун в домнах. Но если вникнуть в суть дела, то домны эти не только остановить, а их взорвать надо!

— Ай-я-яй, какой горячий! — раздался бас Ивана Гордеича, — Взорвать, а? Дурак, и все!

— Истинное слово, дурак, — подтвердил дед Струков.

Тепляков смутился и закончил:

— Рабочие — класс сознательный и революционный, спору нет. Но класс крестьян разве менее революционный? Так почему же мы хвалим крестьян, когда они помещичьи усадьбы жгут?

— Верна-а-а!

— Неверно! Помещичьи усадьбы нам не нужны. Народу земля нужна! — выкрикнул Федька.

Поднялся шум, и Тепляков ушел с трибуны.

Долго спорили о домнах. Часть депутатов, особенно доменщики, настаивали на том, чтобы печи выдуть, другая часть предлагала остановить их с рабочего хода. Некоторые из меньшевиков высказывались за предложение Леона, но остальные молчали, ожидая выступления Ряшина.

Леон спросил у Ряшина:

— Ты за мое предложение или против?

— Погоди, успеешь.

— Иван Павлыч, я представляю мнение комитета и хочу знать: ты за что будешь голосовать?

— Я буду голосовать за точку зрения партии, — недовольно ответил Ряшин. — Но есть депутаты беспартийные, которые нам не подчиняются. Совет — это не партийная и не политическая организация, и мы с тобой не можем применить здесь партийную дисциплину.

Леон объявил перерыв и подозвал к себе Овсянникова.

— Виталий, ты подписал с нами соглашение действовать сообща. Что значит выступление твоего помощника? — спросил он.

— Леон, мы соглашение выполнили и выступили с вами сообща. Домны — это не политика, и тут каждый волен поступать так, как его душе заблагорассудится.

— Домны — это тоже политика. И я требую, — сердито сказал Леон, — чтобы ты взял слово сам и высказался за выдувку печей.

Овсянников дал слово соблюдать условия соглашения.

После перерыва говорил Ряшин и поддержал предложение Леона. Вслед за ним Овсянников заявил, что социалисты-революционеры будут голосовать за выдув домен, и вопрос наконец был поставлен на голосование. Большинством голосов было решено: перевести работу доменных печей на холостой ход.

Леон объявил, что заседание прерывается до двух часов дня, а затем будут обсуждаться требования рабочих к владельцу завода.

Иван Гордеич подошел к нему и крепко пожал руку:

— Теперь я своими глазами увидел, что за люди вы, социалисты. Молодец, сынок, за правильное дело стоишь. — И он потрепал Леона по костлявому плечу.

В два часа дня заседание Совета возобновилось. Требования рабочих были намечены еще накануне, на собраниях в цехах, и состояли из шестидесяти пунктов. Но теперь, в чайной собралось еще больше народу, чем прежде, и, когда начали обсуждать требования, посыпались новые предложения. Тут были жалобы на десятников и на плохие рукавицы, предложения о выдаче пакли для рук и о сооружении амбулатории, требования повысить расценки женщинам-работницам и протесты против работы детей…

У Лавренева рука устала записывать все, что предлагалось, но Леон говорил ему:

— Пиши все. Пусть люди выскажут все наболевшее.

Наконец предложения кончились. В списке оказалось более сотни пунктов, и тогда приступили к обсуждению каждого пункта в отдельности.

Когда речь зашла о том, чтобы революционным путем осуществить некоторые предложения, слова попросил Кулагин. Важно стоя возле стола, он белым платочком протер стекла темного пенсне.

— Некоторые из предложенных здесь мероприятий, — медленно заговорил он, растягивая слова, — могут быть проведены только в государственном масштабе, следовательно, требуют соответствующего законодательства. Мы же не законодательный орган. Кроме того, я решительно возражаю против анархических действий такого рода, как, скажем, разгром мужиками крупных сельскохозяйственных экономий…

Его прервал голос Федьки:

— Можно спросить у оратора в синих очках? А как вы считаете, господин хороший, крестьяне имеют революционное право отобрать землю у помещиков?

— Дельный вопрос, — поддержал его Данила Подгорный.

Кулагин смутился и неуверенно продолжал:

— Я, конечно, могу ответить. Но этот гражданин меня не совсем понял…

— Громче!

— У него язык про крестьянство говорить не поворачивается.

— Он в крахмалке, а от мужика навозом пахнет.

— Я депутат, и оскорблять меня вы не имеете права, — возмутился Кулагин.

— Не велика шишка, коль гнешь не туда, — тенорком выкрикнул дед Струков. — И вообще эту меньшевистскую ихнюю лавочку надо прикрыть.

Началась перебранка, поднялся шум. Ряшин хотел выступить с протестом, но в это время к столу президиума протискались два железнодорожных чиновника. Один из них, маленький, юркий, попросил у Леона слово, снял фуражку и прочитал бумагу:

— «Мы, делегаты от служащих железнодорожного узла, решили присоединиться к забастовке и просим Совет учесть следующие наши требования к железнодорожной администрации: первое — устранить участие жандармов в деле приема и увольнения служащих; второе — официально признать существование нашей профессиональной организации; третье — всем железнодорожным служащим и их семьям при передвижении предоставлять места в вагонах второго, а не третьего класса, где приходится…» — делегат замялся, кашлянул.

— Читайте, читайте, — сказал Леон, и чиновник еле слышным голосом дочитал требования:

— «…где приходится переносить едкий табачный дым употребляемой простым народом так называемой „махорки“ и слушать пагубно отражающееся на воспитании детей грубое красноречие рабочего люда».

— Как, как?

— А вы что, махорки боитесь? — послышались язвительные голоса.

Леон видел, что делегаты попали в неловкое положение, и предложил приветствовать забастовку служащих железнодорожного узла.

В это время над головами присутствующих показалась большая фуражка почтового чиновника, и к столу пробрался телеграфист Кошкин. Фуражка его была сдвийута набекрень, конопатое лицо улыбалось, и все знавшие его поняли, что он пришел сообщить что-то важное.

— Телеграмма из Петербурга, товарищ Дорохов, — сказал Кошкин Леону. — Я вчера отбил им, что у нас создан Совет и что мы бастуем, и вот получен ответ.

Он распустил ленту и с подъемом прочитал:

— «Петербург, девятнадцатое октября… Югоринск, Совету депутатов рабочих. Дорогие товарищи! Петербургский совет депутатов рабочих шлет братский привет бастующим металлургам Югоринска и их Совету депутатов. Революция одержала первую победу, вырвала из рук самодержавия манифест. Но нам нужны не бумажные манифесты, а действительная, реальная свобода, не Дума, а демократическая республика. Да здравствует революция! Да здравствует вооруженное восстание! По поручению фракции РСДРП большевиков Петербургского совета Цыбуля. Точка… Долой самодержавие! Да здравствует вооруженное восстание!.. Москва… Точка… Ура Советам депутатов рабочих! Воронеж точка», — читал Кошкин приписки неведомых телеграфистов, но последние слова его уже невозможно было расслышать, они потонули в шуме восторженных голосов:

— Ура петербургскому пролетариату!

— Да здравствует свободная Россия!

— Долой Думу-у-у!

— Республику требовать!

И в этом радостном шуме вдруг кто-то крикнул:

— Да здравствует государь-император!

Кричали возле Ермолаича и Данилы Подгорного. Оба оглянулись. Позади них стоял и закуривал какой-то усатый человек в рабочей одежде.

Данила Подгорный подошел к нему, взял за руку и хотел вытолкать, но его ударили по голове. Данила качнулся и выпустил полицейского.

Леон крикнул:

— Товарищи, среди нас — переодетые черносотенцы!

— Бе-ей их!

— Пусти-и, сволочь!

Федька настиг полицейского, который ударил Данилу Подгорного, левой рукой схватил его за шиворот, а правой со всего размаху дал затрещину.

— Ах, мерза-авец! — замахнулся кто-то на него, блеснув кастетом, но в это время подоспел Ткаченко, схватил черносотенца за руку и скрутил ее так, что тот присел от боли.

Несколько человек бросились к столу президиума, Лавренев ударил одного ногой в живот, и тот упал, сбив собой другого черносотенца.

А в зале уже шла потасовка. Кто кого бил, невозможно было понять. Видно было лишь, как над всеми высилась голова Щелокова и то и дело поднимался его могучий кулак. Потом зазвенели стекла окон, рамы распахнулись и черносотенцы бросились наутек.