Искры - Михаил Соколов

Возвращался домой Леон вместе с друзьями. Настроение у него было праздничное, торжественно-спокойное. Стачка началась дружно, без столкновений с администрацией, без вмешательства полиции. «Даже не верится», — подумал он и, глубоко вдохнув холодный октябрьский воздух, оглянулся. Позади, над заводом, были мрак и мертвая тишина.

— Стоит. Ведь это мы его остановили, товарищи! Вы понимаете: мы, большевики… Совет депутатов избрали. Вот как мы выросли! — приподнято сказал Леон и, обняв за плечи Лавренева и Ткаченко, добавил: — Радостно сознавать, что мы не зря живем, дорогие мои. Эх, посмотрел бы наш старикан Лука Матвеич!

Лавренев и Ткаченко молча смотрели в белую ночную даль. В груди их так же, как и у Леона, поднималось новое, не испытанное еще чувство радости.

То была радость первой победы.

3

Лавренев остался ночевать в квартире Леона. Утром в дверь кто-то сильно постучал. Леон вышел открыть и увидел телеграфиста Кошкина.

— Свобода! Конституция! — запыхавшись, еле вымолвил тот, размахивая газетой, и шмыгнул мимо Леона в дом. Остановившись посреди комнаты, он сдвинул фуражку на затылок, обнажив свой рыжеватый чуб, и, развернув газету, начал читать:

— «Высочайший манифест… Божиего милостию, мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным… Смуты и волнения в столицах и во многих местах империи нашей великой скорбью преисполняют сердце наше. Благо Российского государя неразрывно связано с благом народа, и печаль народа — его печаль…»

Леон взял газету из рук телеграфиста, молча пробежал глазами несколько строк и вслух продолжал:

— «Первое. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Второе. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начал общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку. Третье. Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей… Призываем верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле… Дан в Петергофе, в 17-й день октября, в лето от Рождества Христова 1905-е, царствования же нашего в 11-е».

— Это издевательство над народом, а не свобода, — сказал Леон и бросил газету на стол.

— Свобода для тех, кто будет заседать в Думе, а для нас подачки с барского стола «в мере возможности», — заметил Лавренев. — Ну что ж, пусть Ряшин с либералами пляшет, а мы воздержимся.

Телеграфист Кошкин с изумлением смотрел на обоих и ничего не понимал. «Чего же им еще надо? Ведь царь, сам царь заговорил о свободе», — подумал он и схватил газету.

— Но здесь ясно сказано: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы!» Да ведь это же победа революции, черт возьми! — тыча пальцем в газету, с отчаянием воскликнул он, будто Леон и Лавренев обвиняли его в том, что он доставил им такое разочарование.

Леон взглянул на Кошкина и вспомнил, как видел его на станции Донецкая, с гитарой, в такой же большой фуражке, певшего романс с закрытыми глазами. И ему стало смешно, жалко этого доверчивого, наивного человека. Подойдя к телеграфисту, он положил руку ему на плечо и сказал:

— Дорогой товарищ Кошкин! Победа революции, говоришь? Верно. Но ведь этот манифест говорит только о том, что перепуганный царь с «великой скорбью» идет на малую толику ограничений своей самодержавной власти. А народу нужна демократическая республика без царя. Вот почему мы не видим в этой вынужденной уступке самодержавия ничего отрадного.

Кошкин пожал плечами, взял большую, с синими кантами и блестящим козырьком, фуражку, рукавом смахнул с нее росинки от снега и, плотно надев на голову, поправил чуб.

— Какой политической линии теперь мне держаться, ничего не пойму, — сказал он таким грустным тоном, будто от него зависела судьба страны.

— А ты приходи к нам на заседание Совета и быстро найдешь свою линию, — пригласил Леон.

— Хорошо, приду, — согласился Кошкин и, попрощавшись, вышел.

Леон открыл горку, поставил на стол стаканы, блюдца, сахарницу, хлеб, пирожки, сливочное масло и стал заваривать чай.

— Богато живешь, стол по всем правилам, — заметил Лавренев, намазывая масло на хлеб. — Деньжата, значит, водятся?

— Это Дементьевна, Горбова жена, ухаживает за мной. А у меня в кармане ни гроша, — ответил Леон.

Наскоро попив чаю и закусив, Леон и Лавренев пошли на завод. Подмышкой у них были свернутые красные знамена, в руках — палки.

На улице было пасмурно, сыро. Над домами курился дым, смешивался туманом и уходил ввысь. Из тумана медленно выплывали дома, улицы, и поселок, как бы удлиняясь, тянулся в степь нескончаемой серой чередой домиков.

С крыш, с почерневших деревьев капала вода, и от нее монотонно звенели железные трубы.

В городе на улицах было многолюдно и шумно. Некоторые здания разукрасились трехцветными флагами, над городской управой их развевалось даже несколько.

Но на заводе было тихо. Пока Леон совещался с депутатами о демонстрации, Лавренев пробовал многочисленные вентили в котельной прокатного цеха. Но сколько он ни крутил их, гудка не получалось. Наконец он заметил вентиль возле стены и открыл его. Гудок зашипел, потом задребезжал и загудел, как когда-то в день первой стачки, — прерывисто и тревожно.

И заторопились, побежали рабочие к заводу, а через полчаса вся площадь возле главных ворот была запружена народом.

Леон, встав на табурет, сказал короткую речь о манифесте, о том, почему царь обнародовал его и почему рабочие не должны верить ему.

— Республику пущай дают! — раздался чей-то голос.

— Правильно, — подхватил Леон. — Но республику может дать только революция. И завоевывают ее с оружием в руках. Вот почему мы говорим: революция не кончилась, она продолжается. Товарищи! Становитесь под знамена Российской социал-демократической рабочей партии! Только эта партия приведет вас к действительной победе над самодержавием. Все на демонстрацию!

Больше говорить никому не пришлось. В толпе взвились красные знамена, рабочие построились в колонну, и она тронулась вперед, заполнив улицы, многотысячная, воинственная, шумная.

В городе, на базарной площади, уже шел митинг. Акцизный чиновник, обнажив голову, стоял на чем-то высоком и, тенорком выкрикивал:

— Настала новая эра… граждане равны и свободны… Отныне мы должны пожать друг другу руки во имя свободной, счастливой России.

Ему кричали «ура», аплодировали. Следом за ним на трибуну поднялся директор гимназии. Поправив на носу золотое пенсне, он степенно начал говорить о великой миссии России, о том, что отныне Россия «воспряла ото сна» и гигантскими шагами устремится вперед по пути прогресса и демократии…

Когда он кончил речь, ему тоже хлопали в ладоши и кричали «ура».

В это время с красными флагами, как горный поток, на площадь влилась лавина рабочих, и тотчас грянула тысячеголосая песня:

Смело, товарищи, в ногу.Духом окрепнем в борьбе.В царство свободы дорогуГрудью проложим себе.

Толпа на площади расступилась, открывая проход к трибуне.

Ткаченко хозяйски подошел к опрокинутому ящику, попробовал, надежен ли он, и, поднявшись, своим тяжелым голосом произнес, как по наковальне ударил:

— Не пойму я вас, граждане. Кто бы что ни говорил, вы всем кричите «ура»…

— А ты о чем говорить будешь? — выкрикнул долговязый гимназист из передних рядов.

— А сейчас услышите, молодой человек, — ответил Ткаченко и снова обратился к толпе горожан: — Да, в манифесте нам «дарованы» свобода, равенство и прочие гражданские права. Но, во-первых, они не дарованы, а вырваны народной революцией, пролетариатом…

— Эй, молодец, а ты давно в тюрьме сидел? — крикнул кто-то, но Ткаченко продолжал:

— Во-вторых, это не свобода, а пустая бумажка, ловкий ход самодержавия, потому что не успел я вот здесь свободное слово сказать, как мне напоминают о тюрьме… Да, я был в ней, но именно там меня научили понимать: никакой действительной свободы, никаких прав народ от царя не получит, а может взять их только силой. Оружие — вот сила, которая даст нам свободу! Долой царя! Да здравствует народная республика!