Искры - Михаил Соколов

— Чин вон идет!

Леон видел, что навстречу шел Карпов и озирался по сторонам. Шагнув к деду Струкову, он тронул его за плечо, но тот не обратил внимания и продолжал отчитывать Ивана Гордеича:

— Поэтому ты и чин видишь, как сам есть лей-гвардеец. А что такое чин? Это есть крючок, какой ходит по ярмарке и народ поддевает.

— Как, как ты сказал, дед? — спросил Карпов останавливаясь.

— Как вышло, так и сказал. А, если хочешь, могу явственней произнести. Крючок ты! Шкура!

— Иди, старик, домой, не то переспишь в холодной, — сказал Карпов.

На этот разе Иван Гордеич так дернул деда Струкова, что тот едва не упал, и решительно потащил его в сторону.

Леон шагнул в толпу, чтобы не попадаться на глаза Карпову, но тот увидел его и негромко окликнул:

— Дорохов!

Леон обернулся. Карпов подошел к нему, покрутил темные усы и повел своими слегка выпуклыми серыми глазами по сторонам.

— Здравствуй! — поздоровался он и тихо спросил: — Удрал или выпустили? Документы в порядке?

— Выпустили. В порядке.

— Я толком спрашиваю, и мне твоя брехня не нужна.

— Говорю, в порядке. Я домой иду.

— Дом твой забит досками. И там… Если того… с документами не в порядке — сматывай удочки, а то тут есть новички, сволочной народ.

— Как дом забит досками? — с тревогой спросил Леон.

— А ты и не знал? Эх, брат! Да она, жена твоя, еще вскорости после твоего… гм… гм… совсем уехала из моего околотка… Иди, а то вон идет, как дудак, голову задрал, нюхает, — шепнул Карпов.

Леон оглянулся и, круто повернувшись, быстро пошел в сторону, а Карпов зашагал навстречу высокому и тонкому, как оглобля, околоточному.

Леон расталкивал толпу, выискивая над ней голову Ивана Гордеича в черном картузе, а в ушах все еще звучали слова Карпова, и он думал: «Уехала… Совсем? Чушь!.. Не может этого быть!»

Кто-то окликнул его:

— Леон, что ли? Сколько лет…

Леон обернулся и увидел Ряшина.

— Не видал Горбова и Струкова? — спросил он.

— Туда пошли… — указал Ряшин на карусели. — А ты… торопишься?

Леон шел, опустив голову. Вскоре его обступили друзья.

— О чем так зажурился? Мы через всю ярмарку бежали за тобой, когда нам Карпов сказал, что ты здесь.

— Ой, как ты похудел! — рассматривал его Ермолаич.

Запыхавшись, пришел Иван Гордеич.

— Сынок, Лева! — сказал он и прослезился. — Слава богу, фу-у, аж задохнулся от радости!

— Дайте мне папироску, — попросил Леон.

За спиной его послышался голос деда Струкова:

— Ну, дайте же дорогу, сколько раз говорить вам, язви вас! — А в следующую секунду он бросился обнимать Леона: — Пришел, вернулся, сокол наш ясный…

Ткаченко дал Леону папиросу, зажег спичку и пристально посмотрел ему в глаза.

— Ты что… знаешь? — негромко спросил он.

Леон прикурил папиросу, с жадностью глотнул дым и так же негромко спросил:

— Совсем ушла?

Ткаченко не ответил.

Иван Гордеич переглянулся с дедом Струковым, и оба задумчиво потеребили бороды.

— Как вы тут… живете, дорогие? — спросил Леон и пошатнулся, а потом заслонил глаза рукой и бросил папиросу. — Табак крепкий. Я не курил с тех пор…

Лавренев обнял его, поддержал.

А кругом кричали, ругались, торговались тысячи людей, звенели стекляшки карусели, играл органчик, монотонно, уныло, и звуки его терялись в неистовом шуме толпы.

2

Остаток дня Леон провел на квартире у Лавренева. Мать Лавренева нажарила картошки, принесла чашку соленых огурцов и все смотрела на Леона и незаметно вздыхала. «Не узнать парня. Глаза ввалились, щеки ввалились, сам — как соломинка», — думала она.

Лавренев рассказал о делах, о Рюмине, о том, как он выступал в цехе, потом проработал с полчаса поливальщиком чугуна и неизвестно куда исчез из Югоринска.

Леон вспомнил последний свой разговор с Рюминым в землянке, перед отъездом его на шахту, и подумал: «Этого надо было ожидать. Интеллигент, белоручка, беспокойной жизни испугался и с партийной работы, видать, сбежал окончательно». Обидно было ему, что так поступил человек, в которого он глубоко верил, и он спросил:

— Луке Матвеичу, Чургину сообщили об этом?

— Да. Чургин жалеет, что так неладно все получилось. У них, на шахтах, штейгер Соловьев вступил в организацию, а Стародуб изменился так, что с хозяином поспорил и чуть не ушел с работы.

Мать Лавренева поставила на стол вскипевший самовар и заварила чай.

— Вы ешьте! Ешь, Лева, сынок, не стесняйся. Поджаристую выбирай картошку, — сказала она и опять взглянула на него и вздохнула. — Эх, детки мои! Одним матерям вы самые близкие, — жалостливо проговорила она. — Я, когда Борис сидел, думала, что глаза выплакаю, все ждала. И дождалась. А сейчас и помощницу бы надо мне, и пора давно Борису семьей обзаводиться, а боюсь женить его. Думаю: хорошо, как попадется человек, душой преданный и сердцем крепкий, а как хлюпа какая-нибудь?

Лавренев рассмеялся:

— Какая, какая, мамаша?

— Хлюпа. Значит, сердцем нетвердая.

— А-а, — протянул Лавренев, пятерней расчесывая красивую светлую шевелюру и пряча покрасневшее лицо.

— А вы с Сергеем Ткаченко и на самом деле, Борис, засиделись в парубках, — сказал Леон. — Надо женить вас.

— Нет, брат, мы подождем. Мать верно сказала: попадется вот хлюпа такая, — Лавренев хотел сказать, «как у тебя», но замялся и закончил: — и без того жизнь нелегкая.

Когда мать Лавренева вышла, он спросил:

— Как ты освободился, скажи наконец?

Леон улыбнулся, ответил:

— Чургин и Оксана дали хороший куш кому следует. А как вам с Сергеем удалось уйти от ареста?

— Да как? Поработали кулаками и вырвались от жандармов, а там толпа пассажиров помогла. Ну, хорошо то, что хорошо кончается. А теперь слушай дальше.

И Лавренев рассказал о том, как Ряшин поссорился с Кулагиным из-за выкраденных у Ткаченко листовок.

— Я думал вначале, что кто-нибудь из них — провокатор, — закончил он. — Но никаких подтверждений этому нет. Больше того: Ряшин отошёл от Кулагина и прислал комитету письменное предложение об объединении обеих частей организации.

— Объединяться можно с рабочими, но не с Ряшиным. Надо сообщить об этом заявлении губернскому центру.

— Лука Матвеич в Москве. За ним приезжал специальный агент. Там, говорят, начались большие события.

Леон прикурил от лампы, прошелся по комнате и сказал:

— На пути сюда железнодорожники мне сообщили: Москва бастует.

3

Подошел Леон к дому, увидел забитые окна, и сердце его защемило от боли. «Значит, нет Алены. Кончилась наша жизнь», — сказал он мысленно, точно еще сомневался в этом. Потом резко шагнул к первому окну и с силой оторвал доски.

— Не кончилась жизнь! — с ожесточением произнес он и оторвал доски от второго окна, от третьего и швырнул их в палисадник. Возле ворот стояла и всхлипывала пришедшая Дементьевна. Леон сказал: — Не надо, мамаша! Мы еще поживем, уверяю вас.

— Дай бог, Левушка! Я и сама про то мыслю, истинный господь, — утирая глаза концом платка, молвила Дементьевна и пошла открывать замок.

Леон вошел в дом твердыми, крупными шагами. Здесь было тихо, темно, пахло плесенью. Он шагнул в горницу, вынул из прогонов заложки, оттянул шпингалеты и с шумом распахнул одно окно, другое, третье, а потом то же сделал в передней и в своей комнате. Увидев летающую моль, он взмахнул рукой, сказал наблюдавшей за ним Дементьевне:

— Затопите, пожалуйста, печку, мамаша. Если у вас есть нафталин, принесите. Моль надо бы уничтожить…

Потом достал фотографию Алены, вставил ее в рамку и повесил на стенку, под часами.

Дементьевна незаметно перекрестилась и заторопилась разжигать печку.

Спустя час Леон, выбритый, бодрый, сидел за столом, ел горячие пирожки с картошкой и расспрашивал Дементьевну о том, как жили без него.

Дементьевна ходила от печки к столу с пирожками в руках, словоохотливо рассказывала о новостях и думала: «Такого человека из жизни не выкуришь, нет! Светлой и кременной души человек».

Вскоре Леон пошел устраиваться на работу в прокатный цех. Но начальник цеха не принял его вальцовщиком. Не приняли его и в литейный. Тогда Иван Гордеич позвал к себе мастера мартеновского цеха, распил с ним две бутылки водки, и через два дня Леон поступил в мартеновский цех завальщиком печей. Тяжела была работа завальщика, и не всякий новичок мог привыкнуть к ней, потому что печей было шесть и завальщиков было шесть. Леон подсчитал: сталь варится десять часов, плавок выпускалось семь в смену. Значит, завалить в смену придется девять тысяч пудов металла. «Это каждый из нас должен кинуть в это пекло полтора вагона груза. А получишь за это полтора рубля в день. Не особенно разгонишься, и придется налегать на селедку. От нее много пьешь, а когда напьешься — кажется: ну, наелся. Значит, за это „кажется“ и давай, Леон Дорохов, начинать, а там посмотрим», — думал он, глядя через синее стекло в окно печи.